Страница 11 из 58
Было двое друзей у меня,
Во всем на меня похожих.
Умер один.
А другой
Вышел больным из тюрьмы.
А если немного подредактировать, получится по существу:
Было трое Черновых,
Во всем на меня похожих.
Умер один в пути.
А другой идет до сих пор.
Хоть и вышел больным из утробы
Танка, один из жанров японской поэзии. Изящное нерифмованное пятистишие, состоящее из 31 слога: 5 + 7 + 5 + 7 + 7; чаще всего пейзажная и любовная лирика, стихи о разлуке, бренности жизни.
Вечером сидел в кафе под красно-белым грибком Кока-колы. За соседним столиком курили "Парламент" парень и две девушки. На юных лицах – отчетливые следы предстоящих страданий. Стало их жаль – я прожил жизнь, а им жить и жить. Хотел что-то сказать – не получилось: один за другим они достали мобильные телефоны (одной позвонили – "тореадор, тореадор, смелее в бой", остальные – за компанию – позвонили сами). Я вслушивался, но предмета ни одного из разговоров не уловил – все они были ни о чем, все были просто так. Поговорив, они стали считать на сколько "залетели" вместе. Оказалось, на пятьсот с лишним рублей (волосы мои стали дыбом).
– На "Билайн" только и пашу, – скривился парень, спрятав телефон.
– А! Мне мама платит, – бросила одна.
– А тебе Вова дает? – спросил парень другую.
– Она ему дает, чтобы звонить, – сказала та, за которую платила мама, и все они захохотали.
...Я писал, что папа Олег дал мне много больше, чем дают детям родные отцы. А мама-Лена дала мне все, что у меня есть.
Что я о ней знаю? Она – Дева. Яростная, бетонобойная. В отсутствии отца Иосифа у мамы Марии бывали любовники – в основном, сводные родственники, и мама-Лена, случалось, видела лишнее, и, вероятно, что-то проснулось в ней раньше времени, хотя на юге все просыпается раньше времени. Нередко они ссорились – туфельки и платья у девушки Лены были похуже материнских. Не получала дочь и на карманные расходы – однажды по этой причине она с подружкой до утра просидела в глубокой яме со скользкой известкой, которая была и на стенках – девчонки, преодолевая в темноте ограду платной танцплощадки, на раз-два-три спрыгнули в нее, чем-то там прикрытую.
Где бы ни работала, мама была первой женщиной. В Управлении геологии, по крайней мере, первый год, пока не стал собой, я был сыном Леночки, и, любя ее, многие мне помогали или просто относились с приязнью. Судя по всему, родители не обременяли ее воспитанием, не обременяла им она и меня. Тем не менее, ни одного серьезного шага в жизни (за исключением женитьб и писательской стези) без ее помощи я не совершил. Более того, скажу, что у нее нет ни одного родственника, ни одного знакомого, изрядно ей не обязанного. Так же, как ни одного родственника и знакомого, с которым она ни разу раз и навсегда не порывала.
12.09.73 Маршрут с Барбосом. Были моменты, когда хотелось крикнуть: «Все, больше не могу!!!» Решил бросить геологию, хотя, причем тут геология? Завтра будет такой же маршрут в 20 км с превышениями до 2 км. Вверх, вниз, вверх, вниз. Здорово ослаб от поноса. К концу маршрута настолько отупел от усталости, что последние 10 км прошел незаметно. Вернулись в 10 вечера, несколько раз теряли тропу. Тащил около 15кг и прибор СРП. Посмотрим, что будет завтра, буду держаться до последнего – перед концом практики Барбос обещал дать неделю на отчет и личные маршруты. На следующий день камералили. Повариха мне постирала, ее зовут Маргарита Михайловна (Ритка). У нее красный нос, веснушчатое лицо и стеклянный глаз. С Ибрагимом детонационным шнуром срубили на дрова большую арчу. Заштопал джинсы, Маргарита сказала: «И женщина так не сможет». Перечитал запись 13 сентября – как глупо, страх – ничто перед усталостью.
Позвонил сын Александр. Сказал, что в одиннадцать придет.
7
Когда я взвел курок,
Когда я целюсь,
О, тогда
Нет для меня богов!
Нет для меня богов!
В первом часу ночи, хлопнув дверью, сын ушел. Что из моих слов толкнуло его на это, понять не могу.
Они не приходили. Проснулся в дурном настроении, разбитый.
Перед обедом захотелось что-то приготовить. Сотворить. Остановился на винегрете, сварил овощей, фасоли, немного мяса и пошел в магазин за квашенной капустой. За прилавком стояла девочка лет пятнадцати. Рядом – мать или наставница. Спросил вопросительно взглянувшую девочку, хороша ли капуста.
– Да, хороша.
Купил. По дороге попробовал – несъедобна абсолютно. Видимо, круто заплесневела, и ее промыли.
– Выбросить что ли? – спросил себя.
– Жалко, – ответил.
– Нет, надо выбросить. Ты же из жадности сунешь ее в винегрет, все испортишь, и будешь жрать, проклиная себя.
– Суну. И буду жрать, проклиная себя.
– Что же делать?
– Есть идея!
Вернулся в магазин, – девочка посмотрела вопросительно, – бросил перед ней пакет:
– У вас совести нет, может, еще кому продадите.
И ушел, довольный.
В этом весь я. Достал обидчика, и не на потерянную десятку, а на всю сотню. Что это? Подлость? Нет. Это подленькая радость иезуитской победы: Достал! Укусил! Растоптал!
Помню одну из ссор со Светой. Тупо-принципиальную, громкую и с Верой Зелековной за декорациями. Когда перепалка перешла в эндшпиль "Кто кого", и некрепкая Света разошлась по швам и расплакалась, я ушел на улицу. Ушел, чтобы не показать любимой жене сволочную победную усмешку, готовившуюся опоганить лицо.
"Ради красного словца не пожалеет и отца"... Это про меня. И эта безжалостность есть убийство. Ты находишь острое слово, вынимаешь и вгоняешь его в сердце матери, жены, сына, друга, просто человека.
Пушкин и Лермонтов страдали этой же болезнью.
Писать бы, как они.
Почему их не было? Мысли только о них. Писать не получается. Им ведь даже не позвонишь...
13.09.73. Вчера поднялись с 1800 до 3800. Барбос говорил, что остались легкие прогулки (от вчерашней он всю ночь охал в унисон со мной). До вершины шел неплохо. На обратном пути полез не по той щели и уперся в обрыв, спуститься с которого можно было только в царствие небесное. Барбос смолчал (в предыдущем маршруте ошибся он). Пришлось идти километр до следующей щели. Когда подошли к уступу, высотой около полутора метров, Костя удовлетворено сказал, что к 9-ти доберемся до Риткиных котлет (недавно коногон зарезал взбесившуюся кобылу, и мяса навалом). Я сел перед уступом и стал раздумывать, как спуститься. Думал, как думает разваренная макаронина – было уже на все наплевать. И тут он скомандовал: – «Прыгай!» В другой раз я бы не послушал. А тут спрыгнул. Нога подвернулась, в следующий миг рюкзак, чуть задержавшийся в полете, догнал зад. Ступня распухла сразу. До лагеря – 2 км спуска по крутому, скалистому склону. Перекурили. Потом сел, оперся руками о землю. Выкинув больную ногу вперед, здоровой отталкивался. Следом шел Костя со своей куриной слепотой, моим рюкзаком, а потом и радиометром (это был большой плюс, смотреть, как начальник тащит твою треклятую поклажу). Снова уперлись в обрыв. Бросил камешек – он летел секунды три. Пришлось ползти вверх, потом в сторону. Через сорок минут подошли к обрыву метра в 2. Костя стал жечь сухой юган, и я по прилепившейся арче спустился вниз на руках. Ниже был другой обрыв – метров в 20. По его кромке можно было перевалить в соседнюю щель, она спускалась прямо к лагерю. Долго спорили, как идти, чтобы не свалиться. Костя так обессилел, что передвигался моим способом, т.е. на заду. По осыпи спустились, освещая дорогу факелами из югана. В лагере огонь увидели, и Костя закричал: «К мосту, к мосту!», но никто не отреагировал. Потом выяснилось, что товарищам послышалось: «Веревку, веревку!», и они стали ее искать. Нога сильно распухла, но боли не было. Ее опустили в ледяную воду и облили йодом. Спал урывками – ночью все разболелось.