Королевский дракон

Далеко в море висело белое пятно паруса, вдававшееся в видимую Аланом стену туч и железно-серой воды. Он думал об отце.

Путь Алана уводил его от моря. Увязая в песке, он вместе со своим ослом нехотя брел по одинокой тропе к Драконьему Хвосту — в монастырь. Далеко за спиной рокотал прибой. Вскоре показались дома вокруг единственной церковной колокольни. Но извилистая тропа пошла вниз через валуны, по прибрежной стороне хребта и исчезла в лесу. Дома потерялись из виду.

Наконец он вышел из леса к убранным полям и теперь, усталый, стучался в открытые ворота монастыря, который в день святой Эзеб должен был стать его пристанищем на всю оставшуюся жизнь. Ох, Господи наш и Владычица! Конечно, грех — думать так. И грех, как пятно крови на белых одеждах, будет виден всем: мальчик, который когда-то превыше всего на свете любил Пресветлых Отца и Матерь сущего и в сердце своем восстал против вступления на стезю их. Стыдясь, он смотрел себе под ноги, пока не миновал окружавшие здания и не подошел к скрипториуму.

Брат Гиллес ждал его, как всегда терпеливый и кроткий, опершись на свою палку.

— Ты принес свечную подать из деревни, — утвердительно произнес старый монах. — О, и еще кувшин масла.

Алан старательно разгрузил корзины, прикрепленные к седлу. Он поставил на покрытый плиткой пол скрипториума связку свечей, завернутую в грубую ткань. Брат Гиллес оставил дверь незапертой. Немногочисленные оконца были открыты, а ставни распахнуты, но все равно монахам, переписывающим служебники и катехизисы, было темно.

— Прошлая неделя была не самой лучшей, — сказал Алан, доставая кувшин масла. — Тетя Бела обещает прислать еще два после Успения.

— Она очень щедра. Господь наш и Владычица вознаградят ее за службу. Можешь отнести масло в ризницу.

— Да, отче Гиллес.

— Схожу-ка и я с тобой.

Они вышли и, обойдя церковь, прошли в покои послушников, где Алан скоро будет проводить все свои дни и ночи.

— Ты чем-то озабочен, сынок, — мягко сказал брат Гиллес, ковыляя за Аланом.

Алан покраснел, боясь сказать ему правду и разрушить соглашение, заключенное между монастырем и его отцом. Брат Гиллес говорил немного ворчливым голосом:

— Ты предназначен церкви, малыш, хочешь того или нет. Полагаю, ты слышал много историй о деяниях воинов императора Тайлефера?

Алан покраснел сильнее, но не ответил. Он не мог обидеть брата Гиллеса или солгать ему, всегда обращавшемуся с Аланом мягко, как с родственником. Разве нельзя было упросить их только один раз съездить в Меделахию или южнее, хотя бы в королевство Салия. Увидеть собственными глазами те странные и удивительные вещи, о которых рассказывали купцы, приплывавшие каждую весну из Оснийского пролива. Эти истории рассказывали все купцы, кроме отца, разумеется, который всегда был разговорчив, как скала.

Подумать только! Он мог бы увидеть воинский строй, отбивающий шаг под штандартом салийского короля. Он мог видеть гессийских купцов, людей из страны столь далекой, что оснийские купцы не могли добраться до их городов. Людей с необычно темной кожей и волосами, в помещении они носили круглые и заострявшиеся кверху колпаки на головах и молились своим богам, а не Господу и Владычице Единства. Он мог бы говорить с торговцами острова Альбы, где, по слухам, Ушедшие все еще скитались в дремучих лесах, прячась от людей. Он мог, на худой конец, стать одним их странствующих проповедников, которые рисковали жизнью в варварских землях, неся слово блаженного Дайсана и Церкви Единства народам, живущим вне Света Святого Круга Единства.

Говорят, однажды летом в Меделахии проходила огромная ярмарка, где можно было купить и продать любой предмет, известный людям. Увидеть невольников из дальних южных земель, где солнце, свирепое, как пламя кузнечной свечи (так говорили), выжгло их кожу дочерна, и пленников с севера, бледных, как снега их страны. Молодых василисков в клетках. Детей гоблинов из Харенских гор, обученных ловле крыс. Шелка из Аретузы, клуазоновые пряжки в виде волчьих голов — золотые, зеленые и синие, для орнамента поясов и одежды знати. Изящные и легкие мечи. Покрытые плесенью кувшины со старинным орнаментом и неизвестным содержимым. Янтарь. Стеклянные бусы, похожие на слезы ангелов. Следы дракона, отпечатавшиеся на кусках обсидиана.

— Алан, ты куда, мальчик мой?

Он пришел в себя, сообразив, что стоит в десяти шагах от двери, ведущей в сени, а оттуда в ризницу, где хранились священные сосуды и облачения, потребные в церковном обряде.

Улыбнувшись, брат Гиллес похлопал его по руке:

— Нужно принять то, что Господь предначертал для тебя, дитя мое. На все воля Господа и Владычицы. Тебе остается только внимать и повиноваться Им.

— Да, отец Гиллес. — Алан повесил голову.

Он внес кувшин с маслом и оставил его одному из безмолвных помощников Гиллеса. Затем вернулся обратно к солнечному свету, где слышалось лошадиное ржание и радостный гомон проезжавших мимо всадников, свободных от обета молчания, взятого большинством монахов.

Идя вдоль фасада церкви, он увидел отца Ричандера, брата Гиллеса, и келаря, говоривших с группой посетителей. Странники в дорогих одеждах, в кафтанах и накидках, украшенных сапфирами и бахромой из красных листьев. Диакониса и сопровождавший ее священник, оба в грубых коричневых рясах, женщина в длинном платье, отороченном мехом, двое хорошо одетых мужчин и с полдюжины пеших солдат в кожаных кафтанах. Подумать только, как счастливы эти люди — они могут ехать куда угодно из монастыря, из деревни, подальше от великого Драконьего Хребта, ограничившего его мир.

Он незаметно подошел ближе, чтобы слышать разговор.

— Обыкновенная наша дань включает в себя годовую рекрутскую службу для пяти молодых людей крепкого сложения, не так ли, госпожа Дуода? — спросил отец Ричандер у женщины в накидке. — Если вы просите большего, тогда жители поселка будут вынуждены направить людей, которых ранее мы хотели оставить на послушание. Это причинит трудности монастырю, особенно сейчас, во время сева.

Ее высокомерное лицо отличалось суровостью.

— Ваша правда, достопочтенный брат, но в этом году на побережье участились набеги, и граф Лавастин вынужден увеличить количество рекрутов.

Граф Лавастин! Госпожа Дуода была кастеляншей и хозяйкой в его замке; теперь, когда она повернулась в сторону Алана, отдавая солдатам какой-то приказ, он ее узнал. Если он не мог оставаться с отцом, то теперь надеялся, что его призовут на службу к графу Лавастину. Хотя бы на год. Но Алан знал, что это только надежда. Все думали, что монастырь был лучшим местом для ребенка, которого купец Генрих признавал своим сыном и воспитывал, но которого все считали незаконнорожденным.

— Бог да благословит ваш путь, миссис, — сказал отец Ричандер, когда кастелянша и диакониса сели на лошадей. Солдаты собрались идти следом.

Брат Гиллес проковылял к Алану.

— Если хочешь вернуться в деревню, да еще не один, пройдись с ними, — сказал он, — ведь ты скоро вернешься к нам.

— Хорошо.

Он последовал за пешими солдатами. Кастелянша Дуода разговаривала с дьяком и не замечала, что он плетется за ними. Никто не обращал на него внимания.

Они прошли через монастырские ворота и начали долгий подъем в гору. Алан услышал, как сзади в храме певцы начали гимн по случаю праздника Нон. Голоса хора преследовали его, когда они вошли в лес, но звук поглотили деревья.

Он углубился в свои скорбные мысли, но не мог не слышать разговора, который солдаты графа Лавастина завели между собой.

— Монастырь принадлежит королю, вот что, — сказал младший из них.

— Принадлежит королю Вендара, ты хочешь сказать. Не нашему королю, даже если вендарец взойдет на трон.

— Ха! Ленивые ублюдки, тоже мне, боятся, что графский набор заберет их слуг. Не хотят небось пачкать руки черной работой?

— Потише, Эрик. Не говори плохо о святых братьях.

Молодой Эрик недовольно хмыкнул:

— Думаешь, аббату есть разница, проводится ли рекрутский набор для борьбы с пиратами или поддерживается восстание госпожи Сабелы?