Сквозь тернии

Он станет ненавидеть вас. Я прочел проклятую книгу до конца. Несправедливо было лишить нас достойных родителей.

На День Благодарения старая карга мадам Мариша вновь посетила нас. Наверняка она не получала никакого приглашения, мама бы ей не послала. Я думал, она сожрет глазами папу, пока он совершенно молча разрезал индейку; и маму, у которой глаза были «на мокром месте». Она плакала! Это послужит ей уроком. Я не люблю индейку, цыпленок лучше. Папа спросил, какое мясо я предпочитаю: темное или светлое. Я усмехнулся: его голос был такой сиплый, будто у него простуда, и отвечать не стал. Никакой простуды у папы никогда не бывало.

Только Эмма казалась счастливой, да Синди — проклятая Синди!

— Ну, что ж, — сказала Эмма, широко улыбаясь, — время возблагодарить Создателя за все блага, которые он дал, и особенно за малышку дочку, которая в этот раз сидит за общим столом!

Я весь закипел от этой фразы.

Папа молча взял в руки нож и вилку без улыбки, поглощенный чем-то своим, и забыл дать мне обещанный кусок. Я взглянул на маму: она была расстроена, но все еще старалась сделать вид, что все идет хорошо. Она съела куска два, а потом выскочила из-за стола и выбежала из столовой. Послышался звук хлопнувшей двери, ведущей в ее спальню. Папа встал и извинился, сказав, что нужно проследить за маминым самочувствием.

— Бог мой, что с вами во всеми случилось? — спросила Эмма, в то время как проклятая мадам Мари-ша продолжала молча сидеть, хотя тоже выглядела мрачно.

Она все это устроила. Я с ненавистью смотрел на нее; но свою родную бабушку я ненавидел еще больше, я всех ненавидел, в особенности Синди. Да еще эта Эмма: она ведь тоже взяла грех на душу, укрывая весь этот разврат, который происходит прямо перед ее длинным носом. А Джори пытался шутить и улыбаться, развлекая Синди, чтобы она тоже смеялась. Но я-то знал, что внутри он страшно страдает, так же, как страдал я, оплакивая своего родного отца, погибшего в том дьявольском огне. А может быть, Джори тоже оплакивал своего отца, которого мама в действительности никогда не любила, потому что у нее в сердце всегда был ее брат?

Мне бы хотелось этого не знать. Чего ради мама начала писать эту книгу? Я никогда бы не поверил россказням Джона Эмоса, потому думал, что он притворщик, лгун, как и я. А теперь-то я знаю, что он единственный, кто уважает меня, кто рассказал мне правду.

Всхлипывая, я встал из-за стола, взглянул на Синди, сидевшую у Джори на коленях и смеявшуюся над какой-то игрушкой, которую он ей подарил. Мне никогда ничего не подарят. Никого у меня нет, кроме черной лгуньи-бабушки… никого.

А потом наступило воскресенье, мама повеселела. Может, она надеялась, что мадам Мариша собирается оставить нас и уехать на Восток? Внезапно я увидел, что мама такая же мечтательница и притворщица, как и я, как и папа; недаром они вместе столько лет изображали счастливый брак.

Я спрятался за открытой дверью ее спальни и смотрел, как она молится, стоя на коленях. Молча. Разве Бог слышит ее, если она ничего не говорит?

Я забрался в угол гостиной и начал одну за другой жечь спички. Огонь почти жег мне лицо. Как ужасно, когда огонь сжигает тебя! Как ужасно, что его душа поднялась к небу в черном дыму! А я сам в то время был маленьким червячком у мамы в животе, который еще называется «эмбрион», и я был еще не Барт, а может быть, даже мог стать девочкой, хотя ужаснее не могло быть!

Лучше бы папа никогда не объяснял мне про это. Знать не желаю.

Голова начала болеть от мыслей. Рука, державшая спичку, так дрожала, что я уронил спичку. Надо скорее проветрить, пока никто не почуял запах горелого. Они обвинят, конечно, меня в прожженном ковре. Меня всегда обвиняют, даже не подозревая, что Джори, выходя из дому, делает вещи еще более ужасные.

Что мне говорил Джон Эмос? Надо вспомнить.

— Твоя мать — виновница всего плохого, что происходит вокруг. Это всегда происходит вокруг женщин, особенно красивых. Зло сопровождает их… Хитрые, греховные женщины, они соблазняют мужчин своей красотой, они склоняют их ко злу.

Да, именно так: хитрые, лживые, красивые — это они, мама и бабушка. Лгала мне, скрывала, кто она такая… показывала свой портрет в молодости, а сама соблазнила моего родного отца, который был моложе ее. А мама — что сделала мама моему отцу? То же самое.

Я вздохнул: тяжелая доля быть ангелом-мстителем Божьим, как и мой прадед Малькольм. Но ничего, я стану таким же безжалостным, как Малькольм. Я старался быть как Малькольм, и кости мои ныли от этих стараний, мускулы болели, но тем более это ценно, что я чувствовал себя в действительности таким же старым и мудрым, как Малькольм в расцвете своей власти.

От этих мыслей мое сердце бешено заколотилось. Ненавижу всех женщин, всех. Отвратительны. Я покажу им. Мама надеется, что я не слышал, что знает только Джори. Но старая ведьма мадам Мариша так кричала тогда за закрытой дверью, что слышно было почти все. И к тому же мамина книга.

Голова еще сильнее разболелась. Я теперь не знаю, кто я. Малькольм? Барт? Слабые ноги, слабое сердце, редкие волосы; да, теперь я совсем как Малькольм, но зато какой мудрый!

«Глупая дочь: прячет своих детей наверху и надеется, что я не догадаюсь. Дура. Неужели Джон не знает всего, что творится в доме? Он обо всем мне докладывает. Как много промахов она сделала! Думает, что я скоро умру, что я такой слабый, что не смогу подняться по лестнице, но Джон сделает это за меня. Следи, приказал я Джону, неотрывно следи за моей дочерью, особенно тогда, когда она куда-то уходит. Она надеется, что я изменю свое завещание и отпишу наследство на нее, но я посмеюсь над ней: мои деньги заработаны тяжелым трудом, и она не заслужила их. Слышите, как звенят монеты в моих карманах? Это лучшая музыка, какую я знаю. Победа останется за мной, так оно всегда бывало».

Шаркая ногами, как Джон, я направился к их спальне. В ней стоял запах греха. Я приглушил шаги возле закрытой двери и остановился. Внутренне я был все еще всхлипывающим мальчишкой — но я должен быть Малькольмом! Я должен стать сильным, старым, мудрым: и лучшая часть моя уже такой была. Где те голубые вершины гор? Нет, это не тот большой и красивый дом высоко в горах. Где суетящиеся слуги, где танцевальный зал, пролеты лестниц? Я смутился. Голова моя заболела еще сильнее. Начало болеть колено, заныла спина, сердце заколотилось.

— Выпрямись, Барт, — сказал вдруг голос папы, который в действительности был мне дядей. Напугал меня. Я даже подпрыгнул.

— Ты совсем юный, а горбишься, как старик. И колено у тебя не болит, не притворяйся.

Он дружески дал мне подзатыльник и отворил дверь в спальню, а я увидел лежавшую в постели маму. Она ждала его. Ее широко открытые глаза глядели в потолок. Может, она плачет? А папа только что вернулся из больниц, где полно микробов. Делал обходы.

— Ненавижу тебя! — яростно прошептал я, стараясь проколоть его взглядом. — Ты думаешь, ты непогрешим? Ты думаешь, что врач не может быть наказан? Но Бог послал черного ангела, покарающего тебя и твою сестру за то, что вы совершаете!

Он примерз к своему месту. Он взглянул на меня так, будто видел меня в первый раз. Я смело и неотрывно глядел на него. Он прикрыл дверь спальни и повел меня в холл, чтобы она не услышала.

— Барт, ты ведь ходишь к бабушке каждый день? — Несмотря на тревогу, написанную на его лице, он хорошо держался, и голос его был мягок. — Знай, что не нужно верить всему, что она говорит. Иногда люди лгут.

— Исчадье ада! — прошипел я. — Семена, упавшие в дурную землю, взрастят посев Сатаны.

На этот раз он больно выкрутил мне руку и встряхнул меня:

— Я запрещаю тебе говорить об этом! Никогда не волнуй свою мать подобными разговорами. Попробуй только заикнуться ей об этом, я выпорю тебя так, что не сможешь сидеть! И, когда в следующий раз увидишь бабушку, напомни ей о том, что это она посеяла эти семена и позволила расцвести цветам. Взгляни на ее лицо, когда будешь говорить ей это… и ты поймешь, кто из нас — исчадье ада.