Сквозь тернии

— Я говорю не о каком-то пустяковом растяжении, Кэтрин, — продолжал гневный муж. — Всю свою жизнь ты жила своей профессией и не придавала значения боли, получая слишком много стресса от успехов. Но настает время, когда пора подумать о том, что благосостояние всей семьи зависит от твоего здоровья.

Я досадовал на отца, что он из-за своей вечной забывчивости вошел и услышал слишком много. Мать даже не удивилась, что он снова забыл свой бумажник, хотя, как врач, должен был бы иметь хорошую память. Она отдала бумажник, который остался лежать возле тарелки, язвительно улыбнулась и сказала.

— И это повторяется каждый день. Ты идешь в гараж, включаешь мотор и только тут вспоминаешь, что забыл бумажник.

Он ответил с той же язвительностью:

— Я делаю это специально, чтобы иметь возможность вернуться и дослушать все то, что ты мне не сказал а еще. Он положил бумажник в боковой карман.

— Крис, я вовсе не хочу идти против твоей воли, но я не могу себе позволить, чтобы все прошло, как второсортный спектакль. Кроме того, это большой шанс для Джори — его первое соло…

— Хотя бы раз в жизни, Кэтрин, послушай меня… Рентген показал, что хрящ сломан, и ты сама жалуешься на хронические боли. Ты не танцевала на сцене уже много лет. Хроническая боль — это одно дело, острая боль — другое. Ты хочешь ее заработать?

— О, эти медики! — вздохнула она. — Как вы все время помните о бренности и хрупкости человеческого тела. Да, у меня повреждено колено, и что из этого? Все мои ученики постоянно жалуются на боли там и сям. Когда я преподавала в Южной Каролине — так было, и когда в Нью-Йорке — так было, и в Лондоне… но что для танцора — боль? Нечто столь незначительное, что и мысли не возникает, чтобы с этим считаться…

— Кэти!

— Колено не болит уже полных два года, даже более. Разве я жаловалась на боль или спазмы? Признайся, что нет!

Папа молча вышел из кухни и пошел снова в гараж.

В порыве она бросилась за ним следом, а я следом за ней, желая услышать конец этого спора, надеясь, что она настоит на своем. И тогда — тогда она будет моя.

— Крис, — закричала она, раскрывая дверцу радом с водителем и бросаясь Крису на шею. — Не уезжай таким рассерженным. Я люблю тебя, уважаю и клянусь тебе, что это будет мое самое последнее представление. Клянусь, что я никогда, никогда больше не выйду на сцену. Я… я знаю, почему мне необходимо оставаться дома… я знаю.

Они поцеловались. Я никогда не видел еще взрослых, которые так любили бы целоваться, как они. Она выходила из машины, все еще гладя его по щеке, нежно глядя ему в глаза. Напоследок она еле слышно проговорила:

— Это мой единственный шанс профессионально станцевать с сыном Джулиана, дорогой. Взгляни на Джори, и ты увидишь, как он похож на Джулиана. Я сама сделала хореографию па-де-де, в котором я танцую механическую куклу, а он — механического солдатика. Это лучшее мое творение. Я хочу, чтобы ты был там, чтобы ты гордился своей женой и сыном. Я не желаю, чтобы ты оставался дома, досадуя и думая о моем колене. Честное слово, я вполне окрепла и не чувствую никакой боли!

Она гладила его, целовала, и я понял, я увидел, что он любит ее больше всего на свете, больше, чем нас, даже больше, чем себя самого. Дурак! Последний идиот, кто любит так женщину!

— Ну хорошо, — сказал он. — Только это действительно в последний раз. У тебя не было практики много лет, а это опасно. Ты даже на тренировках слишком нагружаешь это колено, так сильно, что другие сочленения могут также пострадать.

Я наблюдал, как она вышла из машины, повернулась к нему спиной, все еще отчего-то медля, и произнесла грустно-грустно:

— Когда-то мадам Мариша сказала мне, что для меня вне балета жизни нет, и я тогда отказалась в это поверить. Теперь, похоже, настает время, когда я смогу в этом убедиться.

Прекрасно!

Ее последние слова возродили в нем новую идею. Облокотясь на дверцу машины, он спросил:

— Кэти, а как насчет книги, которую ты собиралась писать? Как раз время начать…

Тут он заметил меня и пристально поглядел на меня:

— Барт, помни, что тебя здесь все любят, тебе не о чем беспокоиться. Если ты чувствуешь неприязнь к кому-нибудь, ты должен просто сказать об этом мне или матери. Мы тебя всегда выслушаем и сделаем все, чтобы ты был счастлив.

Счастлив? Я буду счастлив только тогда, когда он исчезнет из ее жизни навсегда. Я буду счастлив только вдвоем с мамой, когда она будет моя — только моя. И вдруг… я вспомнил того старика… двух стариков. Ни один из них не желал, чтобы она оставалась в живых… ни один. Я бы хотел быть как они, особенно таким, как Малькольм. Я бы предпочел, чтобы Он был в гараже, поджидая, когда уедет отец, а я бы остался один. Он любил, когда я бывал один, когда я был одинок, унижен, печален, сердит… сейчас бы, наверное, Он улыбался.

Не успели уехать мама с Джори, за ними папа, как Эмма снова начала злить и поучать меня.

— Барт, стер бы ты эту кровь с губы. Так и будешь кусать сам себя? Порядочные люди берегутся случайных увечий и ран.

Что она знает обо мне? Что она понимает? Я не чувствую боли и поэтому кусаю губы. Мне нравится вкус крови.

— Я скажу тебе одно, Бартоломью Скотт Уинслоу Шеффилд; если бы ты был моим сыном, ты бы давно отведал, какая тяжелая у меня рука. Я знаю, что тебе нравится мучить людей и делать любые гадости, только бы обратить на себя внимание. Не надо никаких психиатров с их дипломами, чтобы понять это!

— Заткнись! — заорал я.

— Не смей орать на меня и говорить со мной в таком тоне! Я поставлю тебя на место. Это ты виноват во всех ужасных событиях в этом доме. Это ты разбил ту дорогую статуэтку, приз твоей матери. Я нашла ее в мусоропроводе, завернутую в газету. Можешь высверлить на мне дыру, если хочешь, своим взглядом, я не боюсь тебя. Это ты удавил проводом Кловера, ты убил любимца своего брата. Позор! Ты подлый, злобный мальчишка, Барт Шеффилд, и неудивительно, что у тебя нет друзей — никто не желает дружить с тобой! Я сэкономлю твоим родителям тысячи долларов, если выдеру тебя так, чтобы ты две недели сидеть не сможешь!

Она нависла надо мной, а я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Я страстно желал быть не собой, а кем-то сильным.

— Попробуй только прикоснуться ко мне — я убью тебя! — холодным голосом сказал я.

Я встал, расставив ноги, и уперся руками для устойчивости в стол. Внутри я весь кипел от злости. Теперь я знал, как превращаться в Малькольма, как быть беспощадным, когда мне это понадобится. Глянь-ка, испугалась. Теперь ее глаза большие и испуганные. Я оскалился и показал ей зубы, а затем растянул губы в издевательской усмешке:

— Женщина, убирайся с глаз моих, пока я не вышел из себя!

Эмма в страхе отступила, а потом выбежала из дверей и побежала в холл, чтобы успеть защитить от меня Синди.

Весь день я выжидал. Эмма подумала, что я прячусь, как всегда, в своей норе, поэтому она оставила Синди в песочнице под старым дубом. Синди была в прелестном канопэ. Все лучшее в доме — для Синди, а ведь она всего-навсего приемыш.

Она захихикала, когда я подошел к ней, хромая; ей стало весело и показалось, что я прикидываюсь для того, чтобы развеселить ее. Взгляните-ка на ее ужимки. Она явно старается понравиться. Сидит тут почти нагишом, в одних коротеньких бело-зеленых шортах. Вырастет, как и все женщины, станет хорошеть и начнет вызывать в мужчинах против их воли самые темные побуждения. Грех… кругом грех. С легкостью, как и все они, предаст любящего ее человека, предаст и своих детей… Но… но если она не начнет хорошеть?.. Если она будет безобразной — тогда кого она сможет соблазнить? Тогда она просто ничего этого не сможет. Она никого не очарует и не соблазнит. Я спасу… я спасу всех ее возможных детей от того, что она может совершить в будущем. Это самое главное — спасти детей.

— Ба-а-ти… — проговорила она, улыбаясь, сидя и скрестив ножки, так что были видны ее шелковые трусики под шортами. — Ба-а-ти, поиглай? …Поиглай с Синди?