Сквозь тернии

Ах! Что за разрывающая сердце картина ждет меня в сарае! Бедный Эппл — мертвый от тоски, куча шерсти и костей. Я буду кричать, проклинать всех тех, кто заставил меня уехать на восток и сгубить моего лучшего, преданнейшего друга. Только животные способны любить с такой преданностью.

Казалось, прошло лет сто, как я в последний раз был тут. Держись, старина, думал я. Возьми себя в руки, приготовься выдержать этот удар стойко, как выдержал бы Малькольм. Эппл слишком сильно тебя любил, и заплатил смертью за свою любовь. Никогда-никогда уже мне не иметь такого друга, как мой щенок-пони.

У меня никогда не хватало чувства равновесия, а тут и вовсе меня мотало справа-налево, в глазах был туман, я был как невменяемый. Я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной. Я обернулся через плечо, но никого не увидел. Никого, кроме устрашающего силуэта динозавра, в который превратились кусты. Глупые садовники могли бы придумать что-нибудь поинтереснее, чем без конца стричь кусты. Надо было повидаться с Джоном Эмосом: пусть подзарядит мои мозги новой порцией мудрости.

Приготовившись к самому худшему, я подошел к сараю. Ничего не вижу, ослеп. Темно! Отчего так темно? Я пробирался вперед медленно и осторожно. Все ставни сарая закрыты. Бедный Эппл — остался в темноте, один и голодный. Комок застрял у меня в горле. Я внутренне плакал по своему любимцу.

Я сделал над собой усилие, чтобы войти вовнутрь. Вид мертвого Эппла нанесет рану моей душе, моей бессмертной душе, которая должна остаться чистой, если я собираюсь войти в светлые врата рая, как вошел в них Малькольм. Так говорил Джон Эмос.

Еще шаг. Я остановился. Вот он, Эппл — и вовсе не мертвый! Он играл в стойле с красным мячом, хватая его огромной пастью, окно у него было раскрыто, а в миске было полно еды. Чистая вода была в другой миске.

Меня затрясло. А Эппл равнодушно посмотрел на меня и начал снова играть. Он совсем не скучал по мне!

— Ты! Ты! — закричал я. — Ты здесь ел, пил, развлекался! И все это время, когда я был на пороге смерти, ты вовсе и не тосковал! А я-то думал, что ты меня любишь. Я думал, ты будешь скучать по мне. А теперь ты даже не рад мне! Даже не завиляешь хвостом, не залаешь! Я ненавижу тебя, Эппл! Ненавижу тебя за то, что ты не любил меня!

Тут только Эппл узнал меня и побежал ко мне, поставил свои огромные лапы мне на грудь и лизнул в лицо. Он бешено заколотил хвостом, но меня уже было не обмануть! Он, видно, нашел себе нового хозяина, который лучше ухаживал за ним. Иначе бы его шерсть не выглядела так чисто и красиво.

— Почему ты не умер от одиночества?! — заорал я.

Мне хотелось, чтобы он провалился сквозь землю, так я его ненавидел. Он почувствовал мое настроение и поджал хвост, повесив голову, и виновато глядел мне в глаза.

— Убирайся! Пострадай так, как я страдал! Тогда ты обрадуешься, когда я вернусь! — И я забрал всю его еду, воду и выбросил их.

Я схватил его красный мяч и забросил его так далеко, чтобы его больше не нашли. Все это время Эппл внимательно наблюдал за мной. Он хотел все вернуть, но было уже поздно.

— Теперь ты поскучаешь, — и я, рыдая, закрыл за собой все окна, ставни и двери. — Оставайся здесь и умри с голода! Я никогда не вернусь, никогда!

Выйдя на солнце, я вспомнил о том, что у Эппла прекрасная мягкая подстилка из сена. Я вернулся, открыл сарай и вилами отгреб все сено. Эппл начал поскуливать, стараясь вырваться ко мне. Но я не пустил.

— Лежи теперь на холодном твердом полу! Твои кости станут болеть, но я не пожалею, потому что больше не люблю тебя! — Я со злостью вытер слезы.

За свою жизнь я имел только трех друзей: Эппла, бабушку и Джона Эмоса. Эппл сам убил мою любовь к нему, а один из двоих предал меня, потому что кормил Эппла и украл его любовь. Но Джон Эмос не стал бы беспокоиться о собаке — это, должно быть, бабушка.

Я задумчиво шел домой. В эту ночь нога так болела, что я стонал, поэтому папа пришел и дал мне лекарство. Он взял меня на руки и сидел так, говоря мне успокаивающие, усыпляющие слова.

Мне снились кошмары. Везде были мертвые кости.

В реках текла кровь, неся части человеческих тел вниз, прямо в океан. Мертв. Я был мертв. Везде погребальные венки. Присылали все новые и новые, и все говорили, как они рады, что я умер. А океан огня играл свою дьявольскую мелодию, и я еще больше возненавидел всю музыку, все танцы еще больше, чем раньше.

Солнце заглянуло ко мне в окно и вырвало меня из объятий дьявола. Когда я открыл глаза, боясь взглянуть на свет, я увидел Джори. Он сидел у меня в ногах и с жалостью смотрел на меня. Нужна мне его жалость!

— Барт, ты кричал ночью. Мне очень жаль, что нога твоя до сих пор болит.

— Нога у меня вовсе не болит! — заорал я.

Я встал и прохромал на кухню. Там мама кормила Синди. Проклятая Синди. Чтоб она пропала. Эмма поджаривала для меня бекон.

— Только кофе и тост, — рявкнул я. — Вот все, что я буду есть.

Мама вздрогнула, а потом подняла ко мне необычно бледное лицо:

— Барт, пожалуйста, не кричи. Потом, ты ведь не любишь кофе.

— У меня такой возраст, что я могу пить кофе! — рявкнул я в ответ

Я осторожно опустился в папино кресло с подлокотниками. Подошедший папа не попросил меня уступить ему кресло. Он уселся на мой стул, налил до половины в чашку кофе и долил сливок. Дал чашку мне.

— Ненавижу кофе со сливками!

— Как ты можешь быть уверен, если ты не пробовал?

— Знаю.

Я отказался пить испорченный кофе. Малькольм пил только черный кофе — значит, буду пить и я. Все, что я буду есть на завтрак — сухой тост. И, если я хочу стать мудрым, как Малькольм, я не должен намазывать его маслом и земляничным джемом. Потому что может быть несварение. Я должен опасаться несварения.

— Папа, что такое несварение?

— Кое-что такое, чего у тебя не должно быть. Да, трудно быть Малькольмом все время. Папа опустился на колено возле меня и ощупал мою ногу:

— Сегодня дела хуже, чем были вчера, — сказал он и подозрительно прищурился. — Барт, я надеюсь, ты не ползал на больном колене?

— Нет! — проорал я. — Я не сумасшедший! Это простыни. Они протерли мне кожу. Ненавижу хлопковые простыни! Шелковое белье лучше.

Малькольм спал только на шелковом белье.

— Откуда же ты это знаешь? — спросил папа. — У тебя никогда не было шелкового белья.

Он продолжал осматривать колено, вымыв его предварительно. Потом он насыпал на рану какой-то белый порошок и приклеил свежую накладку.

— А теперь давай поговорим серьезно. Я прошу тебя, Барт, обратить внимание на это колено. Неважно, где ты находишься: в доме, в саду или на веранде — не ползай в грязи.

— Это не веранда, а патио. — Я нарочно подчеркнул это, чтобы показать, что он вовсе не такой всезнайка.

— Ну хорошо, патио — тебе от этого легче? Нет. Мне никогда не было легко. Я стал над этим думать. Да, иногда мне бывало хорошо, когда я представлял себя Малькольмом, всесильным, богатым, умным и хитрым. Играть роль Малькольма было легче, приятнее, чем любую другую. Отчего-то я знал, что если я буду играть роль Малькольма, то я и стану таким же — всесильным, почитаемым, любимым.

День тянулся и тянулся. Все только и делали в тот бесконечный день, что следили за мной. Наступили сумерки; должен был прийти папа, и мама прихорашивалась перед его приходом. Эмма готовила обед. Джори был в балетном классе, поэтому я незаметно проскользнул в патио и поспешил в сад.

В сумерках косые тени от лучей солнца становились зловещими. Все бесчисленные ночные существа перешептывались, толклись у меня над головой. Я отмахивался от них. Я бежал к Джону Эмосу. Он сидел у себя в комнате и читал какой-то журнал, который он быстро спрятал, когда я вошел не постучавшись.

— Ты не должен так входить, — сказал он без улыбки, даже не обрадовавшись, что я пришел живой, на двух ногах.

Мне было теперь легко сделать такой же суровый вид, как у Малькольма, и напугать его:

— Это ты давал Эпплу еду и питье, пока я болел?