Валентин Гиллуа

Почти тотчас зашли в тыл инсургентов войска, верные правительству, поддерживаемые стрелками на террасе. Инсургенты почувствовали себя погибшими. Они находились уже не между двух, а между трех огней; однако они сопротивлялись мужественно, зная, что если попадутся живыми в руки победителя, то будут беспощадно застрелены, поэтому они давали себя убивать с индейским стоицизмом, не отступая ни на один шаг.

Дон Себастьян обезумев от бешенства, без шляпы, с лицом почерневшим от пороха, в мундире, разорванном в нескольких местах, заставлял свою лошадь перескакивать через трупы и слепо скакал в самую середину батальона президента, а за ним небольшое число преданных друзей, которые отрешенно давали себя убивать возле него.

Битва положительно переходила в резню; обе партии — как это, к несчастью, всегда случается в междоусобных войнах — сражались с тем большим ожесточением, что для многих из них политика была только предлогом, и они пользовались случаем насытить личную ненависть и отомстить за старые обиды.

Однако дело не могло продолжаться таким образом, надо было во что бы то ни стало выйти из этого ужасного положения.

Герреро, не зная, что дом его занят войсками президента, решил добраться до своего отеля, укрепиться там и добиться почетной капитуляции для своих товарищей и для себя. Задумав этот план, он захотел его исполнить.

Дон Себастьян собрал вокруг себя оставшихся в живых мужественных товарищей, составил из них группу немногочисленную, потому что картечь и пули сделали ужасные опустошения в рядах инсургентов, но все людей решительных, и поместился во главе их.

— Вперед! Вперед! Двинемся! — закричал он, устремившись на неприятеля.

Его сообщники последовали за ним с воем бешенства.

Натиск был ужасен, схватка отчаянная в продолжение четырех или пяти минут, страшная тишина наступила в смешанной толпе сражавшихся с ожесточением друг против друга.

Они дрались грудь в грудь и закалывали друг друга без всякой пощады, отбросив уже огнестрельное оружие и предпочитая действовать саблями и штыками.

Наконец войска президента начали отходить. Инсургенты воспользовались этим, чтобы удвоить свои усилия, уже сверхъестественные, и добрались до отеля.

Ворота были выбиты в одну минуту и все, как попало, устремились на двор. Они были спасены! Потому что, наконец, достигли убежища, где надеялись защищаться.

Но произошло нечто ужасное: галерея, занимавшая глубину двора, и лестница были целиком заняты солдатами; как только появились инсургенты, ружья поднялись, огненный ураган налетел на них, как ветер смерти, и тотчас груда трупов усыпала двор.

Оставшиеся в живых инсургенты, испуганные этим внезапным нападением, которого они вовсе не ожидали, быстро отступили назад, инстинктивно отыскивая выход. Творилось что-то ужасное; битва приняла гигантские размеры. Отгоняемые во двор преследовавшими их солдатами, отбрасываемые назад теми, кто в них стрелял, а теперь колол штыками, несчастные, обезумев от ужаса, не думали даже о том, чтобы защищаться, а бросались на колени перед своими палачами и, складывая трепещущие руки, умоляли о сострадании нападающих, которые, опьянев от крови, одержимые той ужасной страстью к убийству, которая на поле битвы овладевает самыми холодными людьми, убивали их, как быков на бойне, и, вонзая в них с хохотом свои сабли и штыки, испытывали странное наслаждение, видя, как жертвы их изгибались с жалобными криками в последних конвульсиях.

Дон Себастьян Герреро не был ранен, его как будто защищали какие-то чары посреди этой сцены убийств; он защищался, как лев, против нескольких солдат, которые напрасно старались проткнуть его штыками; прислонившись к колонне, он вертел саблей вокруг головы и, очевидно, искал смерти, но и желал продать жизнь, как можно дороже.

Вдруг Валентин проложил себе путь сквозь толпу сражавшихся, за ним следовали Черный Лось, Весельчак и Курумилла, стараясь отвести удары, беспрестанно наносимые Валентину солдатами, которых он расталкивал направо и налево, чтобы добраться до генерала.

— Ах! — вскричал тот, приметив его. — Вот и ты, наконец!

И дон Себастьян замахнулся на охотника своей шпагой; Весельчак отвел саблю; Валентин продолжал продвигаться.

— Прочь! — приказал он солдатам, окружившим генерала. — Этот человек принадлежит мне!

Солдаты, хотя они не знали охотника, оробев от тона, которым были произнесены эти слова, и узнав в нем одного из тех избранных людей, которые всегда умеют повелевать, почтительно расступились, не возражая. Охотник бросил им свой кошелек.

— Ты смеешь нападать на льва! — закричал дон Себастьян, заскрежетав зубами. — Хотя он загнан собаками, но он может еще отомстить за свою смерть!

— Вы не умрете, — холодно отвечал охотник, — бросьте эту шпагу, она бесполезна вам.

— Ха-ха-ха! Я не умру! — с хохотом бешенства выкрикнул дон Себастьян. — Почему же это так?

— Потому что смерть была бы для вас благодеянием, — резко отвечал охотник, — а вы должны быть наказаны.

— О!.. — простонал дон Себастьян.

И, ослепленный яростью, он бросился на охотника.

Тот, не отступая ни на шаг, только сделал движение рукой — петля опустилась на плечи дона Себастьяна, и он с гневным криком упал на землю.

Курумилла набросил на него аркан.

Напрасно дон Себастьян старался еще защищаться; после бесполезного сопротивления он остался неподвижен и был принужден, если не признать себя побежденным, то предоставить себя на волю победителя.

По знаку Валентина его обезоружили, потом связали таким образом, что он не мог сделать ни малейшего движения.

Резня кончилась, восстание было утоплено в крови. Несколько инсургентов, оставшихся в живых, были взяты в плен, но победители в первую минуту восторга многих перерубили, только энергичное вмешательство офицеров могло положить конец этой слишком поспешной расправе.

В эту минуту раздались веселые восклицания, и президент республики въехал на двор отеля во главе многочисленной свиты, сиявшей блестящими мундирами.

— А-а! — сказал он, бросив презрительный взгляд на дона Себастьяна, распростертого на ступенях лестницы. — Так этот человек намеревался изменить постановления своей страны?

Дон Себастьян не удостоил его ответом, но устремил на президента взгляд, исполненный такой неумолимой ненависти, что тот не мог выдержать этого взгляда и был принужден отвернуться.

— Этот человек сдался? — спросил президент одного из своих офицеров.

— Нет, трус! — отвечал генерал, сжав зубы. — Нет, я не хочу сдаваться палачам.

— Отведите этого человека в тюрьму вместе с другими пленными, — продолжал президент, — надо сделать пример; только наблюдайте, чтобы их не оскорбил народ.

— Да, — прошептал дон Себастьян, — все та же система.

— Те несчастные, которые были завлечены и сознались в своем преступлении, будут помилованы. Урок, который они получили, был довольно жесток и я убежден, что он принесет им пользу.

— Милосердие после резни тоже в обычае у мексиканских президентов, — сказал опять дон Себастьян.

Президент ничего ему не отвечал и выехал из отеля.

Через несколько минут пленников отвели в тюрьму, несмотря на попытки толпы, убить их дорогой.

На другой же день был учрежден военный суд, который начал судить пленников, захваченных с оружием в руке.

Дон Себастьян Герреро одним из первых был приведен в суд; он не хотел защищаться и во время прений сохранял мрачное безмолвие; его единогласно приговорили к расстрелу, а состояние его определили конфисковать.

По произнесении этого приговора, дон Себастьян был отведен в капеллу, где должен был оставаться три дня до казни.