Страница 23 из 43
Долго в молчании они подготовляли это ужасное намерение. Мщение глотается холодным, говорят ароканцы; им не хотелось, чтобы предприятие не удалось; наконец, когда все предосторожности были приняты и на успех можно было рассчитывать, выбрав темную и бурную ночь, злодеи окружили шакру, чтобы никто не мог уйти от их мщения; в безмолвии перелезли через высокие стены фермы, врасплох напали на спящих жителей, перерезали их, разграбили шакру и, свершив гнусное дело, удалились при освещении пожара, предоставив огню увенчать начатое ими.
Из собранных позднее сведений в Ароко и других местопребываний племени Окас оказывается, что побудительная причина, двигавшая Молюхов, была не та, которую им приписывала молва.
Тихонько повторяют, что будто некий дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон, дальний родственник вашего друга дона Луиса, виновник этого преступления. Дон Мигуэль, которого вы должны помнить, подлый развратник, самой скверной репутации, запутанный в долгах и живущий разными промыслами, одно постыднее другого; говорят, что он подстрекнул Молюхов покуситься на подобное злодейство, а главное, предписывал им не щадить жертв, обреченных на смерть.
Верно только одно, то есть что дети дона Луиса и донны Розарио были чудом спасены кем-то из пожара, в котором погибли их родители, и с той минуты исчезли, несмотря на все поиски; как бы в подтверждение этих слухов дона Мигуэля видели за два дня до преступления в Валдавии много лиц, и он тоже Бог весть куда девался.
Достоверно то, что спустя дня два после разорения шакры дона Луиса трехмачтовый корабль североамериканских штатов «Нантукет», стоящий на якоре в Валдавии, вдруг ночью изготовился в отплыл неизвестно куда.
Некоторые утверждают, что дон Мигуэль Тадео и дети дона Луиса отправились ночью на палубе «Нантукета».
— От кого брат мой получил эти сведения? — прервал Курумилла.
— От одного из моих старых и лучших друзей, от человека, которого ты хорошо знаешь, дона Грегорио Перальта.
— Брат мой не ошибается; если это письмо от дона Грегорио, то верить ему можно.
— И я в том убежден. Дон Грегорио прибавляет, что, по его мнению, дон Мигуэль удалился в Соединенные Штаты, во-первых, чтобы скрыться, а во-вторых, чтобы удобнее избавиться от детей своих жертв.
— Это так, — сказал Курумилла.
— Дону Мигуэлю, должно быть, лет под пятьдесят; рост средний, коренастый, сильный; черты лица грубые, взгляд двусмысленный, лицо рябоватое. Случайно на охоте он лишился маленького пальца на правой руке. Кроме того по лицу идет рубец от левого виска и теряется в усах.
— Хорошо, человек здесь, — сказал вождь, указывая на лоб, — Курумилла будет помнить.
— Детей называют Луис и Розарио, как отца и мать. В эпоху гибельного события Луису было шестнадцать лет; он высок ростом, светло-русый, как отец, с которым имеет поразительное сходство. Розарио было четырнадцать лет, но она казалась старше; это прелестное дитя, обладающее уже всею прелестью молодой девушки; насколько Луис похож на отца, настолько же Розарио похожа на мать; с первого взгляда вы узнаете этих детей. Письмо кончается таким образом: «Не зная, где вы находитесь, любезный Валентин, и надеясь на справедливость и доброе сердце посланника французского в Вашингтоне, я послал это письмо ему с просьбою употребить все усилия, чтобы вас отыскать; я убежден, что только вы можете спасти детей нашего друга. Если я не получу от вас ответа в продолжение года, то или вы уже не существуете, или письмо не дошло до вас, или вы не в состоянии отвечать. Тогда я оставлю Чили, прямо отправлюсь в Новый Орлеан и с деятельностью примусь за розыски. Я не могу свыкнуться с мыслью, чтобы такое страшное преступление осталось ненаказанным и чтобы подобный злодей, как этот дон Мигуэль Тадео, избегнул достойной казни». Вот и все, — сказал Валентин, грустно опуская голову на грудь.
— Давно ли это письмо в дороге? Брат мой знает ли? — спросил индеец.
— Да, вождь, знаю; оно долго меня искало.
— Вождь ждет от своего друга положительного ответа.
— Двадцать семь месяцев, как это письмо написано; всякая надежда потеряна.
— Хуг!
— Мой брат думает иначе?
— Да, охотник ошибается.
— Я ошибаюсь?
— Да, так вернее.
— Объясни, мой брат.
— Охотник не получил письма, не отвечал. Дон Грегорио в беспокойстве; сюда приедет; нас ждать будет.
— Мой брат сам ошибается; восемь месяцев прошло со времени, назначенного самим доном Грегорио. Он оставил Чили, приехал сюда, ждал месяц или два, потом, отчаявшись с нами увидеться, уехал; теперь, вождь, где же нам с ним встретиться?
Курумилла покачал головою.
— Мой брат не разделяет моего мнения?
— Нет, так не случится. Дон Грегорио человек благоразумный, мудрый у костра совета; он ждал ответа два, три месяца, потом приготовлялся; искал плавучий дом, глубокую воду, сильный ветер; Седая голова еще не приехал; нам ждать его.
— Неужели это действительно мнение моего брата? — сказал Валентин, колеблясь.
— Вождь говорит да.
— Хорошо, мы будем ждать месяц.
— Седая голова приедет, мы можем, не сомневаясь, его ждать.
Наступило грустное молчание; оба друга погрузились в свои мысли.
Через несколько минут они встали и разошлись по своим комнатам.
Разговор с Курумиллой ободрил Валентина и бросил светлую тень на обстоятельства, казавшиеся ему в самом мрачном виде. Он почти надеялся. Ему прежде и в голову не приходило, а теперь он предчувствовал возможность отыскать детей и отомстить за своего молочного брата.
Он боялся анализировать, какого рода побуждение заставляет его действовать.
Напрасно он приписывал дружбе к Пребуа-Крансе эту ненависть, которую питал к его убийце. Побудительная причина была не та.
Воспоминание о донне Розарио и глубокая привязанность к этой женщине, не угасшая в продолжение многих лет, пробудилась еще с большей силой в его сердце. Следовательно, он пылал мщением не за Луиса Пребуа, но за донну Розарио. Он упрекал себя за эти мысли, но они жили в нем, и чем более он старался их удалить, тем настойчивее они возвращались; пришлось признать себя побежденным и согласиться с тем, что совесть есть единственный свидетель, которого обмануть нельзя. Как часто в свете мы преклоняемся перед возвышенностью чувств, выставляемых напоказ, а если бы пришлось их изучить, рассмотреть в увеличительное стекло, то ясно бы увидели, что двигатель всего есть эгоизм, тщеславие, ненависть, и самый честный человек, управляемый страстями, не раз в свою жизнь играл комедию с макиавеллизмом, достойным плута.
Валентин недолго ждал обещанного визита госпожи Шобар. Почтенная хозяйка почувствовала большую симпатию к охотнику и потому явилась ранее назначенного часа.
— Я теперь свободна, — сказала она, приветливо улыбаясь, — и готова к вашим услугам.
— Благодарю вас за эту готовность быть мне полезною; прошу садиться. — Он подвинул ей стул. — Я призван в Новый Орлеан, — продолжал Валентин, — по весьма важному делу. К несчастью, я никого не знаю в этом городе и хотя говорю довольно хорошо по-испански, а французский язык мой природный, но не понимаю ни одного слова по-английски, что мне будет помехою в моих розысках.
— Во всяком другом городе Союза незнание английского было бы для вас чрезвычайно неудобно, но здесь французский язык самый употребительный; все на нем говорят или понимают, даже янки. Я полагаю, что вы снабдили себя рекомендательными письмами?
— Это драгоценный запас для каждого путешественника, и я хорошо снабжен ими; у меня есть письма к самым богатым и значительным лицам Нового Орлеана.
— В таком случае вам нечего беспокоиться; все двери откроются перед вами, и всякий предложит вам свои услуги и постарается быть полезным. Большинство орлеанцев помнят, что в жилах их течет французская кровь, и на этом основании они с объятиями принимают своих соотечественников по ту сторону Атлантики.
— Вы меня ободряете.
— Вы мне сказали, что и в деньгах не имеете недостатка?