Дни между станциями

4

Потом ей было больно. Боль началась со странных приступов, которые нарастали, пока одним длинным ударом не вспороли ей матку; это ощущение не проходило весь оставшийся вечер. Она побежала в туалет; было омерзительно тошно, и в унитаз перед ней полились кровь и спиртное.

На следующий день она думала о нем. И всю оставшуюся неделю. Ей хотелось знать, когда она увидит его снова. Она думала, не позвонить ли ему в клуб, но не стала. Потом Джейсон снова уехал, в этот раз на Восточное побережье, откуда должен был отправиться дальше, в Европу, и казалось, что он впервые уезжает неохотно. На следующее утро после того, как он уехал, она поняла, что пойдет к Мишелю. Отключили свет. В тот день было жарко, и когда электричество снова включилось по всему городу, она прибралась в холодильнике и выкинула все испортившиеся продукты. Она не обращала внимания на боль, но днем ее снова стошнило.

Вечером она лежала в постели, держась за живот. Она с полдюжины раз вставала в туалет. В последний раз она улеглась на пол в ванной, прислонив голову к фаянсу унитаза; засыпая и снова просыпаясь, она глядела на электрический обогреватель с решеткой и двойными спиралями. Ей приснился сон про спирали – они вились по ее матке, и она проснулась, когда ей привиделось, что ее внутренности поджариваются на этих спиралях, точно на вертеле.

Она в ужасе встала с пола. Пошла к чулану, стащила с вешалки белый хлопковый летний сарафан и натянула через голову. Подумала о том, чтобы позвонить ему. Сказала себе: «Он не захочет этим заниматься, он возненавидит меня за то, что я навязываюсь». И уже набрала номер, когда телефон выскользнул у нее из рук, а она соскользнула со стула на ковер.

В тот вечер он вышел из автобуса на одну остановку раньше и пошел пешком. Он срезал угол, пройдя от Сансет мимо жилых домов, вышел на бульвар Паулина с противоположной стороны и прошел к своему дому с другого конца улицы. В ее окне был свет. Хотя было довольно поздно и немногие окна на улицах светились, в каждой квартире лучился телевизор. С тех пор как начали отключать электричество, телестанции принялись показывать старые съемки первой высадки на Луну. Теперь станции постоянно крутили одни и теже пленки, и люди просто не выключали телевизоры, поскольку на то, чтобы их выключать, уходило больше энергии. По пути домой Мишель видел в одном окне за другим мужчин и женщин со спящими детьми на руках, без доли эмоций, без тени воспоминания уставившихся на экраны в своих гостиных, где полет на Луну мерцал всю ночь напролет.

Позже, лежа в постели, он услышал, как из пустыни несется песчаная буря и здание закачалось в пылевом вихре, словно идущее ко дну судно, опрокинувшееся на киль на илистом морском дне. Сверкающая пыль соскребала морских рачков с боков здания. Вчера утром он видел, как уезжал Джейсон, и теперь тело не давало ему спать. Он вертелся, крутился, а потом подошел к окну посмотреть, падает ли свет из ее квартиры на песок под окнами. Наконец монотонный, приглушенный скрежет на улице усыпил его.

Он проснулся в полшестого утра, когда было еще темно, и пошел посмотреть, падает ли на песок свет из ее окна. Когда он увидел, что свет по-прежнему горит, он прислушался к звукам сверху – звукам, которые дали бы ему знать, что она ждет его, словно шорох песка был шелестом ее бедер друг о друга. Он злобно уставился в потолок единственным свободным глазом, как будто хотел просверлить дыру у нее в полу.

Он еще час пролежал в постели.

Встав, он натянул штаны, открыл дверь и взобрался по лестнице, но не постучал. Просто повернул дверную ручку и вошел. Закрыл за собой дверь. Проверил, на месте ли повязка, и инстинктивно передвинул ее на другой глаз, лишь с тем чтобы передвинуть ее обратно – что делал редко. Расстегнул одежду и сбросил ее на пол. «Лорен!» – позвал он.

Она услышала его голос – чуть ниже матки. Она не видела ничего, кроме какой-то мясистой серой массы, и силилась отыскать в памяти лицо, которое соответствовало бы этому голосу. Голос, конечно же, был далеко. Он был слаб, тих – и всплывал к ней отдельными лепестками, словно отшелушивался со стенок труб под ее желудком. Трубы и проходы внутри ее были выстелены этим голосом, и, поскольку лепестки были не совсем прозрачными, она была не уверена – их ли это цвет или цвет стенок за ними.

Были и другие звуки – шумовая гирлянда, обвившая голос, который доносился до нее, – человеческий щебет и постукивание каких-то металлических пальцев, все это смутным эхом. Она все пыталась найти лицо, словно надеялась, что лепестки уложатся рисунком и очертят лик, который она откуда-то помнила. Порой ей казалось, что она узнает голос, но, слыша гул прочих звуков, она спрашивала себя, не мерещится ли ей это. Она чувствовала этот голос у себя в трубах и в матке, чувствовала, как он пронизывает ее живот. Это был переливчатый слог, кувыркающийся к ней, наверх, кривобокими, незаконченными пируэтами. Лишь когда он стал более разборчивым, она поняла, что голос запнулся на одной-единственной, непрерывно длящейся букве: очень долгой «л». Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л. Про себя она завершила чужую попытку. Л-л-любовь, л-л-лекарство, л-л-лишения, л-л-летучее, л-л-ликование, л-л-ласки, л-л-лесная л-л-лань, л-л-легкая, л-л-лом-кая, л-л-лебединая песня.

Л-л-л-л-л-л-лорен.

Все то время, что она лежала там – где бы это ни было, – она знала, что это за слово; правда, она не обманывала себя. Она не спешила решать, что думать по этому поводу – пугает ли ее мысль, что голос пытается выговорить ее имя, заставляет ли раскаиваться или же утешает. Она не чувствовала угрозы со стороны голоса; пугало скорее отсутствие ответа.

Ей казалось нелепицей, что он снова мог оказаться у нее внутри. Может, он хочет попробовать еще раз?

Дать ей еще один шанс? Думать о втором шансе было обидно; эта мысль лишь подтверждала ее вину, в которую она и так всегда верила, а главное, она не была уверена, что ей все удастся во второй раз. И все же это казалось ей мелочным; она подозревала себя в неблагодарности; она осознавала, что это редчайшая возможность искупления. Где бы он ни был в ней, она не понимала, отчего он делает ей так больно, когда она даже не знает, что он там; еще не настало время для такой боли. Тогда она поняла, что он застрял. Остальные звуки, казалось, стихли.

Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л. Еще отчаянней.

Лорен. Она подняла взор – это все-таки оказался не Жюль. Голос определенно был синим. Когда повязка была у него на левом глазу, она не помнила, Мишель он или Адриан.

Потом она снова уплыла, и лепестки рассыпались, и не осталось ни звуков, ни голоса, который она могла бы увидеть.

Когда она проснулась, оказалось, что она в больнице; окно у ее изголовья выходило на парковку. На обоях были длинные зеленые стебли с мелкими желтыми цветками. Напротив кровати – открытая дверь, в которой появилась медсестра. Медсестра посмотрела на нее.

– Оклемались? – спросила она.

– Кажется, да, – сказала Лорен.

Медсестра ушла. Из коридора Лорен было слышно: «Доктор, она проснулась». Ей что-то ответили. Врач вошел вместе с медсестрой, и Лорен было приятно, что он красавчик, как в телесериале.

– Вы проснулись, – сказал доктор. Лорен кивнула.

– Со мной все в порядке? – спросила она.

– Внематочная беременность. Еще чуть-чуть, и произошел бы разрыв.

Он приподнял спинку кровати.

– Еще?

Лорен сказала, что так отлично.

– Едва успели, – спокойно произнес врач.

– Как я сюда попала?

– Вас привез один человек.

– Какой человек?

– Без глаза.

Она чуть не сказала: «Ах, этот притворщик. С глазом у него все в порядке». Вместо этого она спросила:

– Едва?

– За считанные минуты.

Она все еще была в оцепенении и долго не могла понять – пока он не ушел. Она бесстыдно подняла халат и посмотрела на шрам над тем местом, где у нее сбрили волосы. В нем были крохотные скрепочки, и она нежно провела по ним пальцами; похоже было на застежку-молнию. Ее это даже позабавило. Она уснула, и ей приснилось, что ей делают операцию на открытом сердце и под каждой грудью у нее по молнии.