Уарда

Он часто обращался за советом к Амени и другим жрецам этого храма и покорно выслушивал их порицания. Так и жил он, гордясь своими добродетелями и усердием в делах веры, а его учителя искренне считали, что он – один из самых ревностных и угодных богам верующих во всей стране. Сопутствуемый и направляемый на каждом шагу сверхъестественными силами, он не нуждался ни в друге, ни в наперснике. Как на поле боя, так и в родных Фивах он неизменно доверялся только себе самому и слыл человеком замкнутым, суровым и гордым, но непреклонным и волевым.

Паакер умел вызвать в своем воображении не только образы отца и брата, но и образ своей утраченной возлюбленной. Он делал это не только в тиши ночей, но и во время долгих путешествий через безмолвные пески пустынь. И всякий раз в нем вспыхивала неудержимая злоба против возничего, которую он изливал в страстных молитвах, призывая погибель на его голову.

Когда Паакер поставил на камень чашку с водой для Неферт и достал флакон с любовным напитком, его охватило такое неистовое желание, что для ненависти к сопернику уже не осталось места в его груди. Но одна мысль все же не давала ему покоя – мысль о том, что, прибегая к помощи колдовского зелья, он совершает тяжкий грех. Поэтому он решил все же спросить совета у своего кольца-оракула, прежде чем вылить в воду эту роковую жидкость. Кинжал не коснулся ни одного из священных знаков. В других случаях этого было бы достаточно, чтобы Паакер отказался от своего намерения. Но на этот раз он с досадой сунул кинжал обратно в ножны и, прижав кольцо к сердцу, стал бормотать имя своего брата Осириса, терпеливо ожидая появления первого живого существа. Ждать пришлось недолго: со склона горы медленными взмахами крыльев поднялись в воздух два коршуна. В тревоге следил он, как они уносились все выше и выше. Вот на секунду они повисли в воздухе, сделали несколько кругов, а затем, свернув влево, исчезли за горами, предвещая тем самым, что желанию Паакера не суждено исполниться.

Стремительно схватил он флакон, чтобы отшвырнуть его прочь… Но неистовая страсть, бушевавшая в крови, лишила его власти над собой. В душе его ожил сладко манящий образ Неферт. Какие-то таинственные силы заставляли его все крепче и крепче сжимать сосуд дрожащими пальцами, и со свойственным ему горделивым упрямством он вылил половину любовного зелья в воду. Схватив чашку, он устремился к своей жертве.

А Неферт тем временем уже покинула свое тенистое убежище и шла ему навстречу.

Молча приняла она чашку из его рук и жадно осушила ее до дна.

– Благодарю тебя, – промолвила она, переведя дух. – В меня словно влились новые силы. Как освежает эта кисловатая вода! Но твои руки дрожат, ты разгорячен быстрым бегом! Бедняга, ты совсем измучился, и все это из-за меня!

Говоря это, она взглянула на него своими большими лучистыми глазами и протянула ему руку. Схватив эту руку, Паакер порывисто прижал ее к губам.

– Ах, оставь, – сказала она с улыбкой. – А вот и царевна вышла с каким-то жрецом из хижины этого нечистого. Ты так напугал меня сегодня своими страшными словами. Впрочем, я сама дала тебе повод сердиться на меня. Но теперь будь добрым, слышишь, и приведи свою мать к нам! Ни слова! Хотела бы я видеть, как может мой двоюродный брат Паакер не послушаться меня!

И она лукаво погрозила ему пальцем. Потом, бросив на него такой взгляд, что сердце его сжалось от боли и радости, она сказала уже серьезнее:

– Ну, хватит сердиться! Ведь так хорошо жить мирно! С этими словами она направилась к хижине парасхита. А Паакер, прижав обе руки к груди, пробормотал:

– Напиток действует, она должна стать моей. О боги, благодарю вас!

Но сегодня это благодарение богам, которое он никогда не забывал произнести при удаче, замерло у него на губах. Он видел себя у цели! Еще несколько шагов, и он насладится невыразимым блаженством – счастьем любви и упоением мести!

Следуя за супругой Мена, он с робкой заботливостью прятал сосуд в складках одежды, чтобы не пролить ни единой капли: ведь старуха наказала испробовать напиток дважды. И вдруг в душе его зазвучали предостерегающие голоса. Обычно Паакер готов был видеть в них отеческое внушение, но сейчас он издевался над ними. Высоко подняв правую руку над головой, словно пьяница, который отмахивается от увещаний друзей, шагая к бочке с вином, он целиком отдался охватившему его чувству. Страсть цепко держала его в своих когтях, и мысль о том кратком мгновении, когда честный человек внезапно становится преступником, лишь смутно промелькнула у него в мозгу. Он не подозревал, что достиг поворотного дня в своей жизни!

Колдунья Хект шмыгнула мимо него, желая взглянуть на женщину, для которой она дала любовный напиток. Увидев ее, Паакер вздрогнул. Но она уже скрылась за утесом, бормоча:

– Посмотрите-ка на этого шестипалого. Собрался поживиться наследством Асса!

В долине Неферт и Паакер присоединились к Бент-Анат и сопровождавшему ее Пентауру.

Выйдя из хижины парасхита, царевна и молодой жрец некоторое время молча стояли друг против друга.

Бент-Анат, прижав к груди правую руку, жадно вдыхала чистый горный воздух. У нее было такое чувство, будто с нее свалилась громадная тяжесть и она избегла смертельной опасности.

Наконец, она обратилась к своему спутнику, который стоял, мрачно глядя в землю:

– Какая чудесная пора!

Пентаур не ответил. Словно во сне, он медленно кивнул головой.

Только теперь Бент-Анат впервые увидела его при ярком дневном свете. С удивлением взглянув на него, она спросила:

– Ты – тот самый жрец, который вчера, после того как я впервые побывала в хижине парасхита, с такой готовностью предложил очистить меня от осквернения?

– Да, это я.

– Я узнала твой голос. Благодарю тебя – это ты дал мне мужество последовать велению сердца и еще раз прийти сюда вопреки запрету. Ты должен защитить меня, когда все остальные жрецы станут меня осуждать!

– Я пришел сюда, чтобы отказать тебе в очищении.

– Значит, ты передумал? – гордо спросила Бент-Анат, и презрительная усмешка тронула ее губы.

– Я следую высшему повелению, внушающему мне свято блюсти древний обычай. Если прикосновение парасхита не осквернит дочери Рамсеса, то кого же оно осквернит? Ибо чьи одежды белее и чище, чем ее?

– Но ведь этот человек при всей его нищете добр и честен, – перебила жреца Бент-Анат. – Честен, несмотря на позорное ремесло, дающее ему хлеб насущный! Да простят меня девять великих богов, но это человек с сердцем, преисполненным любви, он благочестив, мужествен, и… мне он нравится… А ты… ты, который вчера готов был, не колеблясь, смыть его оскверняющее прикосновение… что заставило тебя сегодня отвергнуть его, как прокаженного?

– Предостережение одного мудрого мужа, который внушил мне, что нельзя жертвовать ни одним звеном древних обычаев, ибо из-за этого вся цепь, и так уже надпиленная, может разорваться и со звоном пасть на землю.

– Значит, не за мой поступок объявляешь ты меня оскверненной, а во имя древнего предрассудка, во имя толпы? Молчишь? Отвечай же!. , если только ты такой человек, каким я считаю тебя, – свободомыслящий и правдивый. От этого зависит покой моей души!

Пентаур молчал, тяжело дыша. Его грудь терзали сомнения. Но вот он начал тихо говорить, затем его прочувствованные слова зазвучали все громче.

– Ты вынуждаешь меня высказать то, о чем мне не следовало бы даже и думать. Но пусть лучше я согрешу против завета послушания, нежели против самой истины, о чистая дочь солнца, ибо истина воплощена в твоем лице, Бент-Анат! Ты хочешь знать, нечист ли парасхит уже в силу самого своего происхождения. Но кто я такой, чтобы решать это? Мне этот человек показался таким же, как и тебе. По-моему, им руководят те же высокие и чистые побуждения, что волнуют и меня, и моих родных, и тебя, и, пожалуй, всякого, кто был рожден на свет матерью. И мне кажется, что эти часы, проведенные здесь, не только не осквернили, но, напротив, очистили и твою и мою душу. Если же я заблуждаюсь, то пусть простит мне многоликое божество, чье дыхание живет и в парасхите, равно как в тебе и во мне. Я верю в это и во имя этого буду все громче и радостнее петь свои ничтожные гимны, ибо все, что дышит и живет, плачет и радуется, – воплощение его чистого существа и в равной мере рождено для счастья и горя.