Уарда

– Я знаю, – перебила его Бент-Анат. – Врач Небсехт уже рассказал нам, что матерью Уарды была немая пленница. Я и сама готова поверить, что она не низкою происхождения – слишком уж много благородства во всех ее движениях.

– А кожа у нее нежная, словно шелковистые лепестки цветка, – восторженно подхватил Рамери. – И голос ее звенит, как чистое золото, и… Смотри, смотри! Она пошевелилась! Уарда! Открой глаза, Уарда! Когда всходит солнце, мы возносим хвалу богам… Открой глаза! Как буду я счастлив и благодарен, если оба солнца взойдут зараз!

Бент-Анат с улыбкой отвела брата от девушки, чье дыхание становилось глубже и ровнее. В палатку вошел врач и сказал, что теплая ванна из лекарственных трав готова, и, как они надеются, это восстановит силы девушки.

Дочь фараона приказала служанкам помочь врачу перенести Уарду и хотела сама пойти с ними, как вдруг явился посланец фараона и позвал ее в палатку Рамсеса. Бент-Анат догадалась, что означает это приглашение, и попросила всех удалиться, чтобы она могла надеть праздничное платье. А за Уардой царевна попросила присмотреть свою подругу Неферт.

– Она так ласкова, добра и к тому же хорошо знает Уарду, – сказала Бент-Анат брату. – Ее сердцу, которое металось между отчаянием и надеждами, годами лишенное счастья любви, забота об этом прелестном создании будет только на пользу. Отец на несколько дней освободил Мена от его обязанностей, и я тоже отпустила Неферт, потому что теперь мы не так уж нужны друг другу. Я думаю, Рамери, что после спасения от этого страшного пожара с нами стало то же, что с птицей Бенну – она прилетает в Гелиополь, чтобы там сгореть, и возрождается из пепла юной и прекрасной, полной счастья и расточающей его другим.

Оставшись одна, Бент-Анат бросилась на колени перед статуей матери и долго молилась, затем вылила благовонные масла на маленький жертвенник богини Хатор, который она всегда возила с собой, и, чувствуя в сердце радостную уверенность, позволила нарядить себя для встречи с отцом и – она не скрывала этого – с Пентауром. Затем она зашла в палатку Неферт, попросила ее побыть с Уардой и отправилась к отцу, который, как мы уже знаем, претворил в жизнь ее мечты.

Когда Рамери вышел от сестры, он увидал, как стражники схватили какого-то мальчика. Рамери тотчас узнал в плачущем ребенке маленького ваятеля Шерау, который в свое время раскрыл ему замыслы везира. Ему казалось, что он видел мальчика и на пожаре. Часовые у палатки Бент-Анат уже не раз гнали его прочь, но он неизменно приходил опять. Это упорство вызвало подозрения у начальника стражи, так как после пожара но лагерю поползли слухи о заговорах и кознях против семьи фараона.

Рамери освободил маленького арестанта, и тот рассказал ему, как старая Хект перед смертью послала рыжебородого Кашту и его дочь спасти фараона, как он сам будил воинов рассказал, что родных у него нет и он хочет к Уарде. Рамери сам отвел малыша к Неферт, попросил ее разрешить Шерау повидаться с Уардой и оставить его со слугами, пока сам он не вернется от отца.

Предположение врачей оправдалось, потому что уже в ванне Уарда пришла в себя. А когда ее переодели в чистое платье, подкрепили разными лекарствами, которые ей давали нюхать и глотать, а потом отвели в палатку Неферт, Мена, увидавший ее впервые, был восхищен ее трогательной красотой.

– Как она похожа на дочь данайского властителя, которая жила в моей палатке! – воскликнул он. – Только она моложе и, пожалуй, даже красивее той.

Пришел маленький Шерау, которому Уарда очень обрадовалась. Но все же она была печальна и, как ни утешала ее Неферт, все время о чем-то думала, и по щекам ее время от времени скатывались крупные слезы.

– Ты потеряла отца, а я – мать и брата в один день, – пыталась утешить ее Неферт.

– Кашта был груб, но добр, – сказала Уарда. – Я всегда буду вспоминать о нем с любовью. Он походил на кокосовый орех. Как кость, тверда его скорлупа, но кто сумеет вскрыть ее, найдет там сладкую мякоть. И вот теперь он мертв. А моя мать, дед и бабушка умерли еще до него, и я теперь – как одинокий лист, который попался мне на глаза, когда мы плыли сюда по морю. Никогда в жизни не приходилось мне видеть ничего печальнее! Совсем один, оторванный от родных и любимых братьев, плыл он по чуждой ему стихии, где никогда ничего не росло и не может вырасти, – это ясно сразу, стоит только взглянуть на море.

Неферт молча поцеловала Уарду в лоб.

– У тебя есть друзья, – сказала она, помолчав. – Они не оставят тебя.

– Я знаю это, – задумчиво проговорила Уарда. – И все же только сейчас я почувствовала себя такой одинокой. Когда я была еще в Фивах, то часто глядела на пролетающих мимо диких лебедей. Несколько птиц всегда летят впереди, за ними – вся стая, а потом, часто очень далеко от нее, – отстающие. Но даже последнего из них я не назову одиноким, ведь он все же видит перед собой своих собратьев. А вот когда охотник подстрелит нескольких лебедей, летящих низко, и остается только один, который уже не в силах догнать стаю, теряет ее из виду, и знает, что никогда уже больше не догонит своих, вот этот лебедь достоин жалости. Сердце мое болит, как у смертельно уставшей птицы, потому что сегодня я, подобно лебедю, потеряла из виду своих собратьев, теперь я одна, и никогда больше их не увижу…

– Тебя примет более благородная семья, чем та, к которой ты принадлежишь по рождению, – сказала Неферт.

Глаза Уарды сверкнули, и она ответила гордо, почти дерзко:

– Моя семья – это семья моей матери, а она была не из ничтожного рода. Почему я вернулась сегодня утром обратно в комнату, полную огня и дыма, хотя могла сразу выйти на свежий воздух? Что гнало меня туда? Я готова была умереть за то, что я унаследовала от матери и спрятала вместе со своими праздничными платьями, перед тем как пойти за этим злым Нему в лагерь. Я бросилась навстречу смерти, спасая эту вещицу, но вовсе не потому, что она из золота и драгоценных камней, – я не хочу быть богатой, мне довольно кусочка лепешки, горсти фиников и чашки воды, – а потому, что на ней стоит чье-то имя, начертанное непонятными письменами. Я думала, что при помощи этой драгоценности мне удастся узнать, откуда была похищена моя мать. Теперь же я потеряла ее, а с ней и свою семью, свои надежды, свое счастье…

Уарда зарыдала. Неферт нагнулась к ней и проникновенным голосом, вложив в него всю свою любовь и участие, спросила:

– Бедное дитя, твое сокровище поглотило пламя?

– Нет, нет! – сквозь слезы проговорила Уарда. – Я успела вынуть его из сундука, я крепко сжимала его в руке, когда Небсехт подхватил меня; оно еще было при мне, когда я, вынесенная из огня отцом, лежала возле пылающего дворца и Бент-Анат старалась привести меня в чувство, а потом подошел Рамери. Я увидела его перед собой, как во сне, и тогда я еще чувствовала свою драгоценность в руке.

– Так, значит, она потерялась по дороге сюда?

Уарда кивнула. В это время маленький Шерау, сидевший подле нее на полу, вскочил и, бросив ца девушку нежный взгляд сквозь не просохшие еще слезы, тихонько выскользнул из палатки.

Проходили часы. Уарда лежала и молча глядела в потолок. Неферт сидела рядом с Мена, тесно прижавшись к нему, и думала о своих погибших родных. В палатке было очень тихо, и, казалось, печаль омрачила своей тенью счастье вновь встретившихся супругов. От палатки фараона порой доносились звуки труб. Сперва они прозвучали, когда азиатские властители входили к фараону, затем, когда удалился данаец и, наконец, когда фараон вместе с побежденными отправился на обед.

Возничий думал о своем повелителе, о вновь обретенном благодаря доверию жены почетном положении и с благодарностью нежно пожимал Неферт руку.

Вдруг перед палаткой послышался какой-то шум, и вошел один из военачальников. Он доложил Мена, что вождь данайцев вместе со своей дочерью, сопровождаемый телохранителями фараона, прибыл к нему и хочет повидаться с ним и его супругой.

Полог, закрывающий вход в палатку, отдернулся.