Валентина

– Хорошо. – Сестра поднялась. Она стояла и смотрела на Валентину. – Это все так нелепо, малышка. Я тебе это уже говорила и не стану повторять сейчас. Если он погиб, то пройдет несколько месяцев, может быть, даже год или больше, прежде чем ты сможешь узнать это наверняка. Неужели до тех пор ты так и будешь сидеть и горевать, а ведь жизнь проходит! Я ничего не могу поделать с тобой. И видит Бог, я ничего не могу сделать для тебя. Могу только оставить тебя одну, если ты этого хочешь.

Валентина сидела в одиночестве до самой темноты. Она не плакала и не шевелилась; уверенность в том, что Де Шавель убит или смертельно ранен, была слишком велика, чтобы она могла позволить себе найти облегчение в слезах. За последние три месяца донесения не менялись: армия Наполеона все дальше и дальше продвигается в глубь России без серьезных стычек с противником. Болезни и постоянные набеги казаков стоили французам огромных потерь. Русские поджигали свои собственные города и деревни, отравляли воду и уничтожали урожай, чтобы ни один колосок, ни одна травинка, ни один кусочек свежего мяса не достались захватчикам.

Даже из той скудной информации, которая до них доходила и которая подавалась в благоприятном для Франции свете, было очевидно, что кампания Наполеона проходит далеко не так, как планировалось. Валентину не очень волновал исход войны, но каждая стычка с противником представляла собой угрозу для человека, которого она любила, любой слух о случаях дизентерии или тифа среди французских войск рисовал в ее воображении страдающего от тяжелой болезни и умирающего Де Шавеля. Бездеятельная жизнь в Чартаце была для нее мучительна, дни, тянувшиеся медленно и спокойно, просто сводили ее с ума; все то, что она так раньше любила – длинные пешие и верховые прогулки, вышивание и чтение, общение с сестрой, теперь ничего для нее не значили. Она вела пустую, бессмысленную жизнь в то время, как все вокруг кипело и бурлило, а Де Шавель сражался на войне и, возможно, уже падал, сраженный русской пулей, пока она сидела здесь в безопасности и безделии.

По крайней мере, до сих пор не было крупных боев, но вот тридцать тысяч пали под Смоленском, а когда писалось это сообщение, французская и русская армии стояли лицом к лицу перед решающей битвой за Москву.

Но теперь уже все позади. Мертвые лежат непохороненные на поле боя, победа или поражение решены, а она так ничего и не знала о результате сражения. Впервые интуиция подсказывала ей, что Де Шавель убит, и она не сомневалась, что предчувствие не обманывает ее. Когда в комнату вошла Яна, Валентина не подняла головы и не сказала ни слова, горничная с тревогой посмотрела на нее и зажгла свечи, затем задернула шторы и подбросила дров в затухающий камин.

– Уже пора ужинать, мадам, – напомнила она. – Ее светлость спрашивает, не спуститесь ли вы к столу?

– Нет, Яна, – покачала головой Валентина. – Сегодня у меня нет аппетита. Увижусь с сестрой завтра утром.

– Я слышала, что было сражение, – сказала Яна, она с тревогой смотрела на хозяйку.

– Да, теперь уже два сражения. И были большие потери.

– А полковник, мадам?… – осмелилась задать она вопрос.

– Нет возможности узнать это, – медленно произнесла Валентина. – И пока я сижу здесь, я никогда этого не узнаю. Я решила, Яна. Я не могу больше здесь оставаться и возвращаюсь в Варшаву.

Седьмого сентября рано утром началась Бородинская битва, которая должна была определить судьбу Москвы. Началась она артиллерийским обстрелом из шестисот французских пушек. За последнее время погода испортилась, дожди превратили дороги в черное месиво, и несчастные голодные лошади скользили и спотыкались, повозки без конца застревали в чавкающей грязи. Последнюю часть пути пушки пришлось буквально тащить на себе измученным солдатам, боевой дух упал, люди часто срывались и раздражались, даже маршалы.

Даву и Мюрат без конца ссорились, они никогда особенно друг друга не любили, и различие в характерах между суровым храбрым солдатом и безрассудно-заносчивым королем-гасконцем являлось причиной их по-детски бессмысленных и злобных стычек. Император был мрачен и страдал от бессонницы. В то сентябрьское утро он был немного простужен, его немного знобило.

Местность была болотистой с небольшими кочками, слева виднелась поблескивающая лента Москвы-реки. Бородино, расположившееся неподалеку, было обычной деревней; русские силы оценивались в двадцать тысяч, причем у них было больше пушек и более крупного калибра, чем у французов. Они окопались в редутах справа от дороги, ведущей на Москву, позиции их защищались небольшими перелесками, невысокими холмами и коварными болотами.

В течение нескольких часов: артиллерия обеих армий обстреливала позиции друг друга, грохот стоял невыносимый, и во французских окопах осталось не так уж много человек, получавших удовольствие от этой увертюры к спектаклю, в котором им вскоре предстояло сыграть главные роли. Ни в одной из стран, где приходилось воевать французам, их путь не был столь тяжелым. Когда майор Макдональд сравнивал Россию с Испанией, он был введен в заблуждение изнуряющей жарой; тогда еще не было ни бесконечных дождей, ни мух, ни болезней, тогда еще хватало питьевой воды, а люди и лошади не погибали тысячами. На пути французской армии не было ни еды, ни крова – русские крестьяне уходили или уводились своей собственной армией, деревни поджигались, и всюду небо было черным от дыма горящих домов и полей. Не было животных; тех, кого не успели увести, убивали и бросали гнить на дорогах, часто трупы сбрасывали в реки, и отравленная вода тоже становилась смертельным оружием. А по ночам, когда люди были измотаны и голодны, на них совершали молниеносные налеты казаки, так что вконец измученные французы были фактически лишены сна. Отставших или отбившихся солдат находили с перерезанным горлом, часовые выходили на дежурство по двое или по трое, опасаясь кинжальных набегов русских отрядов, которые наносили удары и тут же скрывались, прежде чем французы успевали открыть огонь.

Не было ни одного серьезного, хорошо подготовленного сражения, в которых так преуспели французы, у них не было возможности излить свое раздражение и злость на постоянно отступающего противника, и отсутствие настоящих боевых действий сказывалось на дисциплине. Из полумиллиона человек, переправившихся через Неман в тот жаркий день два месяца назад, лишь сто восемьдесят тысяч сейчас были в состоянии воевать.