Орлы летают высоко

Щепетильность Павла была всем известна, почти так же, как и его ненависть к сыну; и если бы слухи о странных наклонностях Елизаветы дошли до Павла, он, конечно же, обвинил бы Александра. Поскольку невозможно было выгнать всех фрейлин, чтобы помешать ей найти преемницу графине Головиной, он приказал ей отвлечься с Адамом.

– Князь предан мне, мадам, – сказал он. – Я уверил его, что вы в него влюблены. Его преданность и рыцарство должны вас удовлетворить.

Она никогда не забывала его слов; она все время вспоминала о них во время первых недель своей связи с Адамом, пока они не были заглушены его постоянными уверениями в любви. Он действительно любил ее, и вся нерастраченная страсть ее натуры откликнулась на эту любовь. Они были очень счастливы, не обращая особого внимания на убийство Павла, на вступление Александра на престол.

Случай с графиней Головиной стерся из памяти Елизаветы. Теперь, когда прошло столько лет, она не была уверена в том, что же на самом деле произошло, какими мотивами руководствовалась графиня, когда утешала издерганную молодую женщину, и что было у нее самой на уме, когда она принимала эти утешения.

Но теперь это не имело никакого значения, потому что Александр удалил от нее Адама, постоянно давая ему различные поручения за границей, пока наконец все не сошло на нет из-за его постоянного отсутствия и ее отчаяния.

Теперь она осталась совсем одинокой, ее поддерживала только память об Адаме и ежедневные письма к матери в Германию. Она была женой человека, который никогда не любил и не желал ее, женщиной, чья жизнь превратилась в ничто в двадцать восемь лет. Ребенок Адама умер – бедный, хорошенький ребенок, темноволосый в отца и хрупкий в мать. Другого уже не будет, она не была неразборчива в связях. Циничная чувственность сестры Александра претила ей, а после Адама, Елизавета была уверена в этом, она уже не сможет полюбить. Ей не оставалось ничего, только тупая боль несчастливой жизни, монотонность тоски, нарушаемой изредка сомнением, по кому она – по Адаму или по этому незнакомцу, за которого она вышла замуж.

Теперь он возвращался из Тильзита после подписания мирного договора с Наполеоном, возвращался назад в столицу, бурлившую заговорами и недовольством, чтобы встретиться здесь с сестрой, единственным желанием которой было самой захватить трон. Как он может быть настолько слеп, подумала она, так ослеплен этой мегерой, что не замечает зависти и лживости за маской веселости и бесцеремонности? Неужели он верил в то, что она любит его? Или же он видел ее насквозь, а эта братская снисходительность была лишь зловещей игрой, так хорошо разыгрываемой, что даже сама Екатерина ей поверила? Чем бы это ни было, решила она, в моей поддержке он не нуждается. Один раз я оскорбила его, да простит меня Бог; нет мне прощения за Головину, ведь сейчас я и сама этого не понимаю, а он мне так и не простил. Но я действительно искренно писала в письме к матери: «Я испытываю к нему чувство преданности. Даже чувство привязанности. Мне остается молиться Богу, чтобы его успели предупредить…»

– Он едет! – внезапно произнесла Великая княгиня Екатерина. – Видна уже голова процессии.

Она резко распахнула окно.

– Слушайте, его приветствует народ.

– Он наиздавал указов, в которых говорится, что Тильзит был для России победой! – не сдержался Великий князь Константин. – Эти дураки на улице теперь уверены, что мы выиграли войну!

– Но мы-то лучше осведомлены, – заметила Екатерина Павловна. – Я не собираюсь приветствовать его. Поражение само по себе было ужасно, но союз с этим чудовищем ужаснее в тысячу раз. Каждый день банкеты и парады, объятия и поцелуи!

Она хрипло рассмеялась.

– Вы можете вообразить, как Александр целует этого крошечного выскочку? Он, наверное, на колени вставал, чтобы дотянуться до него.

– Екатерина, Бога ради, не говори ничего, что может вызвать гнев твоего брата, – нервно взмолилась вдовствующая императрица, в ответ на что дочь только усмехнулась.

– Никогда не понимала, чего вы его так боитесь, маман, – произнесла она, – а я не боюсь. Александр никого не может испугать.

Императрица Мария продолжала шить и больше ничего уже не говорила. Александр никого не может испугать – если только они не вспомнят его отца Павла и судьбы тех, кто стоял между ним и тем, чего он желал.

Больше всего в поведении сына Марию пугала его способность постепенно внушать страх. Его неизменная любезность и мягкость, даже со слугами, почему-то таили в себе большую угрозу, чем ярость его отца, и она знала, что все, кто был ему близок, начинали это ощущать через какое-то время. Его жена, эта тихая, сломленная женщина, которая продолжала расплачиваться за преступление, которое никогда не было доказано; его брат Константин; его собственная мать… Они знали его, и все его боялись.

А Екатерина Павловна смеялась над ним, спорила с ним, в конечном счете попирала его авторитет, утверждая, что он не более чем ее брат и что он любит ее… Она была настолько уверена в своей власти над ним, так верила, что, когда придет время, она сможет сместить его с трона, что братская любовь не ослепит ее, как это произошло с ним. Вдовствующая императрица больше не пыталась предупреждать ее, она уже устала справляться со своим диким выводком. Константин был садистом, чьи неумеренности она предпочитала не замечать; ее третий сын Николай, совсем еще мальчик, кажется, начисто лишен чувствительности, он бесчувствен и туп, как машина; ее прекрасная, своевольная дочь Екатерина шла по пути, проложенному ее предками, и пыталась втянуть их всех в семейное убийство.

– Он прибыл, – сказала Екатерина. – Вон там, у дворца, он слезает с лошади!

Вдовствующая императрица встала и подошла к окну.

– Как он выглядит? – спросила она. – Я не могу разглядеть.

– Как Бог, как всегда. Только послушайте, какой прием!

Константин, внезапно разнервничавшись, крутил пальцами свой галстук. В течение многих недель он всячески оскорблял брата, клялся отомстить французам. Теперь Александр вернулся и получил от своего народа прием, как победитель, и Константин решил, что неплохо было бы сойти вниз и встретить его там. Хорошо Екатерине выказывать свое пренебрежение, она располагает правами, которых у других нет.

Он проглотил слюну, и его некрасивое лицо исказилось, стало сразу испуганным и хмурым.

– Я иду вниз, – объявил он.

Рядом с ним тут же оказалась мать.

– И я тоже. Хочу приветствовать моего дорогого сына. Елизавета?

Она взглянула на свою сноху, и жена царствующего императора послушно поднялась.

Екатерина Павловна пристально посмотрела на них.

– Я остаюсь, – объявила она. – Вы можете поддерживать то, что он сделал, но я этого не сделаю. Если он захочет увидеть меня, сам может прийти сюда!

Она осталась стоять у окна, глядя на толпы, заполнившие подход к Зимнему дворцу, слушая их приветствия; и зависть к брату поднималась в ней до тех пор, пока ей не начало казаться, что она глотает собственную желчь. Считая его слабым человеком, она презирала его, точно так же ненавидела его за то, что он заигрывал с либералами, не замечая того факта, что дальше разговоров дело не шло. А теперь, ко всему этому, он ввязался в войну, к которой был плохо подготовлен, и стал союзником Наполеона Бонапарта. Екатерина, до мозга костей проникшаяся идеей самодержавия, от природы наделенная сильной волей и безудержной гордостью, еще раз вспомнила обо всем этом и в ярости подумала, что он не способен править. И Константин к этому тоже не способен; другого брата и младшую сестру Анну можно было не принимать в расчет. А тогда осталась только она, внучка и тезка Великой Екатерины, а ума и силы воли у нее было столько, сколько у всех остальных членов семьи, вместе взятых. Не только одна она так думала: после Тильзита некоторые наиболее могущественные дворяне России открыто намекали на то, что надо бы хорошенько проверить все то, что делает Александр.

Ее раздумья были прерваны звуком открывающейся двери, на что она с презрением улыбнулась. Он, как всегда, смирился и пришел, чтобы увидеть ее…