Орлы летают высоко

– Они заметили вас, сир! – в беспокойстве закричал его адъютант. – Ради всего святого, отъезжайте назад!

Бонапарт развернул свою лошадь. Болезненный цвет его лица сейчас сменился румянцем, и на какое-то мгновение адъютанту вспомнился молодой генерал времен Революции, которого он любил, за которым готов был следовать куда угодно и которого так трудно было теперь узнать в императоре Франции.

– Скачите к командиру польской кавалерии. Скажите ему, что император приказал вывести из строя эти орудия! Скачите же!

Потом он снова продолжил наблюдение за полем битвы. Через несколько минут после этого он увидел, как польская кавалерия двинулась вперед с развевающимися знаменами, а солнце отразилось в их кирасах. Очень слабо до него долетело позвякивание их сбруи, и он вспомнил, что этот незначительный, казалось бы, звук был самой поразительной чертой каждой атаки, позвякивающий аккомпанемент смерти, более ужасный, чем рев орудий, который усилился, как только первый ряд кавалеристов стал подниматься по склону. Они продолжали скакать вперед, пренебрегая опасностью, огонь обрушился на них, и они не могли уже сохранять стройные ряды, люди и лошади спотыкались, скользили по каменистому склону, убитые и покалеченные животные представляли картину отвратительной мешанины, а оставшиеся в живых наездники все продолжали свой путь наверх, подгоняя лошадей.

Первые всадники обрушились на огневую позицию, сабли засверкали на солнце. Артиллеристов порубили и затоптали еще до того, как их захлестнула с криками и саблями вторая волна польской кавалерии.

Император продолжал спокойно сидеть до тех пор, пока утихающий огонь с гор не прекратился совсем, и вся масса французской пехоты не ринулась вперед через этот проход подобно неудержимому приливу. Он слышал возгласы людей, они приветствовали поляков, медленно возвращавшихся назад, пытавшихся выстроиться в две шеренги.

Они проехали мимо Наполеона, приветствуя его.

Вдруг один раненый кавалерист закачался и упал вперед на шею лошади. Румянец исчез с лица императора, оно опять стало болезненным и усталым. Опять у него что-то заныло в животе, это была ноющая, непрекращающаяся боль, которая возникала после всего, что бы он ни съел, и каким-то странным образом вместе с этой болью пришла уверенность в том, что битва выиграна. Он отсалютовал остаткам легкой кавалерии, а потом развернул лошадь и медленно поехал вперед.

Десятого сентября он вступил в Мадрид. Он настолько привык к победам и к их последствиям, что для него стало полной неожиданностью, когда испанцы не захотели признать королем его брата. Раньше после битв побежденная сторона кротко соглашалась с его условиями и соглашалась с любой формой правления, какую он выбирал для них. Ни одна нация до этого не осмеливалась поступать по-другому, но испанский народ не тронули ни угрозы, ни подкупы. Они отказались стать верноподданными Жозефа Бонапарта и вновь собрали силы для продолжения войны.

Наполеон оставил Мадрид и выступил, чтобы сокрушить двадцатишеститысячный британский экспедиционный корпус под командованием сэра Джона Мура, который осмелился высадиться в самом сердце Лиона. Мур планомерно отступал, увлекая за собой французов, пока обе армии не встретились в Корунье. В последовавшей битве сэр Джон Мур был смертельно ранен в самый последний момент схватки.

В это время до Наполеона дошла весть о том, что, пока он и его армия были заняты Испанией, Австрия собралась объявить ему войну. Оставив кампанию, которая, по его мнению, практически завершилась, император отбыл во Францию навстречу этой новой опасности.

На борту корабля он был более угрюм и раздражителен, чем обычно, и проводил долгие часы, запершись в каюте или расхаживая по юту.

Итак, Австрия собиралась взять реванш за поражение под Аустерлицем, рассчитывая, что восстание в Испании и продолжительная война с англичанами в Португалии предзнаменовали ослабление власти Бонапарта… Эти худосочные Габсбурги, латая лохмотья своей былой славы, собирались объявить ему войну! Он громко рассмеялся, и в этом смехе слышались гнев и презрение. Война! Они получат войну и узнают такое поражение, какого раньше не знавали. Потом он задумался о России, и его настроение изменилось. Россия обещала помочь ему с войсками, теперь она должна выполнить свое обещание. Она не посмеет поступить по-другому, решил он, отгоняя то беспокойство, которое пробудили в нем воспоминания об Александре. Один раз Александр померился силами с Францией и бежал с поля боя. Теперь он стал таким странно упрямым и холодным, а в Тильзите был восхищающимся и сговорчивым; но Наполеон был уверен, что Российский государь до сих пор испытывает страх. Ему вспомнился поспешный брак Великой княжны Екатерины, и лоб его покрылся испариной от гнева. Придет время, и он отомстит за это:

Но в данный момент император предпочел не замечать нанесенное ему оскорбление, и его послу Коленкуру было дано указание продолжать переговоры относительно второй сестры Александра Анны. Как только он одержит верх над Австрией, он намеревался осуществить свое давнишнее намерение развестись с императрицей Жозефиной и основать династию с новой женой.

В декабре 1808 года посол Коленкур попросил у царя аудиенции. Находясь в приемной, он нервничал и суетился, остро чувствуя враждебность русских придворных и официальных лиц, ожидавших приема вместе с ним. За время своего пребывания в Санкт-Петербурге он привык к оскорблениям и мог с улыбкой и весьма тактично отвечать на язвительные замечания Великой княжны Екатерины, теперь принцессы Олденбургской, равно как и на надменность вдовствующей императрицы. Но общественный остракизм продолжал мучить его, а для всех французов, не являвшихся политическими эмигрантами, Петербург продолжал оставаться местом изгнания.

Единственным другом Коленкура был Александр, и степень благодарности посла граничила с изменой. Царь был самым добрым и непритязательным из известных ему монархов. Александр мог влиять на него своей искренностью и дружелюбием при каждой их встрече гораздо сильнее, чем его собственный император горькими попреками в Эрфурте. Коленкур доверял царю и, искренне привязавшись к нему, просто не отходил от него, когда чувствовал вокруг себя только ненависть и подозрительность.

Как всегда, Александр не заставил его долго ждать. Коленкур поспешно прошел сквозь двойные двери; не успели они закрыться за ним, как те, кто оставался в приемной, смогли увидеть, как Александр поднялся, чтобы пойти к французу навстречу и обнять его.

Примерно через час посол вышел, улыбающийся и полностью удовлетворенный, раскланиваясь с русскими, стоявшими группками у входа в императорские апартаменты. Через несколько минут один из пажей Александра был послан за австрийским послом князем Карлом фон Шварценбергом для немедленной аудиенции.

Князь был членом одной из старейших и богатейших семей Священной Римской Империи. Проницательный дипломат и умелый солдат, он был настолько же почитаем в придворных кругах, насколько был ненавистен Коленкур. Когда он вошел, Александр протянул ему руку для поцелуя и предложил сесть. Шварценберг, который знал, что французский посол только что вышел отсюда, поблагодарил государя и стал ждать, что тот скажет. В течение нескольких минут никто из них не заговаривал. Наконец, поводив пальцем по узорам своего стола, слегка хмурясь, Александр поднял голову и взглянул на посла.

– Мосье Коленкур проинформировал меня, что ваша страна собирается напасть на Францию. Это действительно так, князь Шварценберг?

Выражение лица Шварценберга не изменилось.

– Многим странам хорошо известна привычка Франции обвинять в агрессии другие страны тогда, когда готовит ее она сама, – сказал он.

Голубые глаза Александра долго изучали его, и князь заметил в них проницательное, ледяное выражение, которое раньше не было свойственно им.

– Я связан обязательством прийти на помощь французскому императору, – ровным тоном проговорил царь. – Так что было бы мудрее, если бы вы были более искренни и менее дипломатичны, князь.