Оно

— Кто-то говорит на задних партах? — раздался громкий и отчетливый голос миссис Дуглас. — Если так, попрошу немедленно это прекратить.

Следующие десять минут в классе царила тишина; юные головы склонились над экзаменационными заданиями, от которых шел запах фиолетовых чернил, использовавшихся в мимеографе, а потом шепот Генри вновь донесся с другой стороны прохода, едва слышный, леденящий кровь, спокойно-уверенный в том, что слова не разойдутся с делом: «Ты покойник, толстяк».

Бен получил табель и был таков, благодарный всем богам, хранящим одиннадцатилетних толстяков, что Генри Бауэрсу не позволили покинуть класс первым, как он мог бы, учитывая, что всех вызывали в алфавитном порядке, и теперь не поджидал Бена у школы.

Он не побежал по коридору, как другие дети. Он мог бегать, и довольно быстро для ребенка таких габаритов, но отдавал себе отчет, каким смешным при этом выглядел. Но шагал он быстро и вскоре сменил прохладный, пахнувший книгами коридор на яркий июньский солнечный свет. На мгновение застыл, подставив лицо солнцу, радуясь его теплу и собственной свободе. От этого дня сентябрь отстоял на миллион лет. Календарь мог говорить совсем другое, но календарь бессовестно врал. Лето продолжалось гораздо дольше, чем сумма его дней, и принадлежало ему. Он чувствовал, что ростом стал с Водонапорную башню, а шириной сравнялся с городом.

Кто-то толкнул его — и толкнул сильно. Приятные мысли о лете разом вылетели из головы Бена, теперь пытавшегося сохранить равновесие и не покатиться вниз по каменным ступеням. И он таки успел схватиться за железный поручень, который и удержал его от падения.

— С дороги, мешок с говном, — прорычал Виктор Крисс, с зачесанными назад, на манер кока Элвиса, волосами, блестевшими от «Брилкрима». Он быстро спустился по лестнице и направился к воротам: руки в карманах джинсов, воротник рубашки поднят, шипы на саперных сапогах скребут и постукивают.

Бен, с гулко бьющимся от испуга сердцем, увидел, что Рыгало Хаггинс стоит на другой стороне улицы, курит. Он поднял руку, приветствуя Виктора, и передал ему сигарету, когда тот подошел. Виктор затянулся, вернул бычок Рыгалу, указал на Бена, который уже миновал пол-лестницы. Что-то сказал, и оба расхохотались. Бен густо покраснел. Вечно они тебя достают. И получалось, что никуда от этого не деться.

— Тебе так нравится это место, что ты готов простоять здесь целый день? — раздался девичий голос.

Бен повернулся, и красноты на его лице прибавилось. Беверли Марш, очаровательные серо-голубые глаза, роскошные темно-рыжие волосы, обрамляющие лицо и падающие на плечи. Свитер с рукавами, засученными до локтей, с потертым воротом, мешковатостью не уступал свитеру Бена и не позволял судить, появилась у нее грудь или нет, но Бена это не волновало; когда любовь идет впереди полового созревания, она может набегать волнами, такими чистыми и сильными, что никому не устоять против ее напора, а Бен и не собирался сопротивляться этому чувству. Просто сдался ему на милость. Он ощущал себя круглым дураком и при этом испытывал необъяснимый восторг, смущался, как никогда в жизни, и… наслаждался. Эти безысходные эмоции так ударили в голову, что тошнота смешивалась с весельем.

— Нет, — просипел он. — Наверное, нет. — И расплылся в широченной улыбке. Он знал, какой идиотский у него, должно быть, вид, но не мог стянуть губы.

— Что ж, хорошо. Потому что учебный год закончился, знаешь ли. Слава богу.

— Хорошего… — Опять сипение. Ему пришлось откашляться. Румянец усилился. — Хорошего тебе лета, Беверли.

— И тебе, Бен. До осени.

Она быстро сбежала по ступеням, и Бен видел все глазами влюбленного: яркую шотландку юбки, рыжие вьющиеся волосы, пляшущие на воротнике ее свитера, молочно-белое лицо, маленький заживающий шрам на икре и (по какой-то причине это последнее вызвало еще одну волну чувств, настолько мощную, что ему вновь пришлось схватиться за поручень; чувство это было огромным, не выражалось словами, но, к счастью, быстро отпустило; возможно, еще не осознанный сексуальный позыв, ничего не значащий для тела, поскольку эндокринные железы еще пребывали в глубокой, без сновидений, спячке, но при этом такой же яркий и жаркий, как летний свет) сверкающий золотистый браслет на лодыжке, над правой туфелькой, подмигивающий солнцу желтыми отблесками.

Звук… какой-то непонятный звук… сорвался с его губ. Он спустился вниз, чувствуя себя немощным стариком, и стоял у лестницы, наблюдая за Беверли, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой зеленой изгородью, которая отделяла школьный двор от тротуара.

Но простоял он лишь несколько секунд (дети пробегали мимо, по одному и группами, радостно крича), потому что вспомнил про Генри Бауэрса и поспешил к углу здания школы. Пересек игровую площадку малышни, позвенел цепями, на которых висело сиденье качелей, переступил через качалку. Вышел через другие, размером поменьше, ворота на Картер-стрит и повернул налево, ни разу не оглянувшись на большущее здание, в которое последние девять месяцев приходил чуть ли не каждый рабочий день. Он сунул табель в задний карман джинсов и начал насвистывать. Ноги, обутые в кеды, казалось, сами несли его и, как ему казалось, на первых восьми кварталах их подошвы ни разу не коснулись тротуара.

Учеба закончилась в самом начале первого. Мать не могла прийти домой раньше шести, потому что по пятницам всегда заходила после работы в «Супермаркет скидок». Этот день принадлежал только ему.

Он пошел в Маккэррон-парк, какое-то время посидел под деревом, ничего не делая, иногда шепча: «Я люблю Беверли Марш», и всякий раз от романтических чувств, которые охватывали его, голова шла кругом. В какой-то момент, когда в парк пришла группа мальчишек и они принялись делиться на две команды, чтобы сыграть в бейсбол, он дважды прошептал: «Беверли Хэнском», после чего ему пришлось ткнуться лицом в траву, чтобы охладить пылающие щеки.

Вскоре он поднялся и через парк направился к Костелло-авеню, пройдя по которой пять кварталов, мог попасть к публичный библиотеке, куда, вероятно, и хотел попасть с самого начала. И уже выходил из парка, когда шестиклассник, его звали Питер Гордон, увидел его и крикнул: «Эй, сисястый! Хочешь сыграть? Нам нужен правый филдер!» Раздался взрыв хохота. Бен ускорил шаг, втянув шею в воротник, как черепаха втягивает голову в панцирь.

Но при этом, как ни крути, он мог считать себя счастливчиком; в другой день мальчишки могли бы побежать за ним, может, чтобы попугать, может, сбить с ног и посмотреть, заплачет ли он. Сегодня, однако, им не терпелось начать игру, определиться, какой команде подавать первой. Бен с радостью оставил их с проблемами, без разрешения которых первая летняя игра, конечно же, не могла начаться, и продолжил путь. Пройдя три квартала по Костелло, он заметил кое-что интересное, возможно, даже прибыльное, под зеленой изгородью чьего-то участка. Сквозь дыру в старом бумажном пакете блестело стекло. Бен подцепил пакет ногой и выдвинул на тротуар. Похоже, ему действительно улыбалась удача. В пакете лежали четыре пивные бутылки и четыре большие — из-под газировки. Большие стоили по пять центов, каждая пивная — по два. Двадцать восемь центов лежали под зеленой изгородью, дожидаясь какого-нибудь мальчишки, который, проходя мимо, нагнется и подберет их. Какого-нибудь везучего мальчишки.

— Так это же я! — радостно воскликнул Бен, не подозревая, что готовит ему остаток дня. Он двинулся дальше, держа пакет под донышком, чтобы не вывалились бутылки. «Костелло-авеню маркет» находился одним кварталом дальше, Бен свернул в магазин, обменял бутылки на наличные, а большую часть наличных — на сладости.

Он стоял перед прилавком, где продавались дешевые сладости, и указывал на то, что хотел купить, как всегда радуясь скрипучему звуку, который издавала сдвижная дверка, когда продавец смещал ее по направляющим. Бен купил пять красных лакричных карамелек и пять черных, десять рутбирных ирисок (две на цент), упаковку леденцов за пятачок (пять бумажных полосок с пятью приклеенными леденцами на каждой, и ели их прямо с бумаги), пакетик «Ликем айд» и коробочку мятных пастилок «пез», для Пезгана.