Самая лучшая бутылка

— Конечно, — сказал я.

— И знаете, что составляет главный интерес в его жизни?

— Боюсь, не знаю. Судя по газетам, это довольно загадочная личность.

— Это фраза, придуманная журналистами специально для описания очень богатого человека, не желающего выставлять напоказ свою личную жизнь. Не то чтобы в ней было что-нибудь скандальное. Видите ли, мсье Кассулас фанатичный любитель вин. — Де Марешаль многозначительно подмигнул. — Именно поэтому я смог убедить его основать наше общество «Сосьете де ла кав» и приступить к изданию журнала.

— И назначить вас его редактором.

— Да, он это сделал, — спокойно произнес де Марешаль. — Естественно, я благодарен ему за это. Он же в свою очередь благодарен мне за квалифицированные советы относительно лучших сортов вин. Строго между нами, когда мы впервые встретились, на него было просто грустно смотреть. Это был человек, не имеющий каких-либо слабостей или пристрастий, неспособный наслаждаться литературой, музыкой, искусством вообще. Ему необходимо было заполнить чем-то пустоту в жизни. И я сделал это в тот день, когда посоветовал ему развивать прирожденное умение определять на вкус лучшие сорта вин. С тех пор поиски самых благородных вин стали для него путешествием в страну чудес. Сейчас, как я уже говорил, он стал фанатичным ценителем. Он сразу поймет, что ваша бутылка «Нюи Сент-Оэна» по сравнению с другими винами — то же, что «Мона Лиза» по сравнению с картинами заурядных живописцев. Вы понимаете, что это значит для вас как для делового человека?

С ним трудно торговаться, но в конце концов он заплатит за эту бутылку две тысячи франков. Можете поверить мне на слово.

Я покачал головой.

— Я могу только повторить, мсье де Марешаль, — это вино не продается.

Ни за какую цену.

— А я настаиваю на том, чтобы вы его оценили. Это было уже слишком.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда цена бутылки сто тысяч франков. И никаких гарантий, что вино еще не погибло. Ровно сто тысяч франков.

— Ах так, — злобно процедил де Марешаль. — Значит, вы действительно не хотите ее продать. Но быть собакой на сене...

Внезапно де Марешаль застыл. Лицо его исказилось, руки судорожно сжали грудь. Еще секунду назад он был багровым от гнева, теперь же кровь отлила от щек и они приобрели мертвенный оттенок. Плечи обвисли.

— Сердце, — с трудом выдохнул он. — Это ничего. У меня есть таблетки...

Таблетка, которую он положил под язык, — нитроглицерин, в этом я был уверен. Я однажды видел, как у моего покойного компаньона Бруле был такой же приступ.

— Я вызову врача, — сказал я. Но когда я направился к телефону, де Марешаль протестующим жестом остановил меня.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Я к этому привык. Это у меня давно.

И действительно, он уже выглядел лучше.

— Если это у вас давно, вы должны быть осторожнее, — сказал я ему. Сердечник не может позволять себе настолько поддаваться эмоциям.

— Это так заметно? А что бы почувствовали вы, друг мой, если бы прямо перед глазами неожиданно появилось вино, ставшее легендой, а потом оказалось, что оно так же недоступно, как если бы не существовало вообще? Но простите меня. Вы имеете полное право не продавать свой товар, если не хотите.

— Имею.

— Но окажите мне одну небольшую любезность. По крайней мере покажите мне эту бутылку. Я, разумеется, не сомневаюсь в том, что она существует. Но удовольствие посмотреть на нее, подержать в руках...

Такую небольшую любезность я мог ему оказать. Подвалы компании «Бруле и Драммонд» находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я провел его по каменному лабиринту подвала, где ощущалась прохлада протекающей рядом Сены, и подвел к полкам «Нюи Сент-Оэна», где в стороне от бутылок более позднего урожая в гордом одиночестве стояла единственная оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно снял бутылку и передал де Марешалю, принявшему ее с глубоким почтением.

Де Марешаль окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел кончиками пальцев по горлышку бутылки.

— Пробка в хорошем состоянии.

— Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.

— Естественно. Но все же это хороший знак. — Он поднял бутылку, рассматривая ее на свет. — Осадок вроде бы нормальный. Имейте в виду, мсье Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а то и больше.

Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее, даже когда поставил на полку, что, казалось, был под гипнозом. Мне пришлось легонько подтолкнуть его, чтобы вывести из транса. Затем я проводил его наверх, на свет божий.

На улице мы простились.

— Буду держать с вами связь, — сказал он, пожимая мне руку. — Может, нам удастся пообедать вместе на этой неделе.

— Я сожалею, — сказал я, вовсе не чувствуя сожаления, — но на этой неделе я улетаю в Нью-Йорк, надо разобраться с делами моего тамошнего филиала.

— Какая жалость. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в Париж?

— Конечно, — соврал я.

Однако не так-то легко было отвязаться от Макса де Марешаля, когда у него перед глазами неотступно стояло видение «Нюи Сент-Оэна» 1929 года.

Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского филиала, попросив его дать знать, когда я вернусь из Штатов, потому что позвонил он мне именно в тот момент, когда я снова расположился за своим столом на рю де Берри. Он пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он позвонил мне как раз вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому, что «Сосьете де ла кав» на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и председатель общества Кирос Кассулас пригласил меня присутствовать на этом обеде.

Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я знал истинную его причину. Кассуласу рассказали о «Нюи Сент-Оэне» 1929 года, и он желал лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации в обществах знатоков были не для меня. Дегустировать вина редчайших сортов величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине это занятие в компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь, которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Поэтому для меня всегда было мукой сидеть с ними, наблюдая, как вполне разумные люди, держа в руке стаканы с вином, состязаются друг с другом, кто правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и стараются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для описания содержимого стаканов.

Но с этим чувством боролось любопытство. Кирос Кассулас был недоступно далекой и таинственной фигурой, а тут представлялся случай встретиться с ним с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял приглашение и сразу же с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим.

Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас был фанатичным ценителем вин, интересовавшимся всем, что было с ними связано — их история, предания, легенды, — а я мог предоставить ему информации на эту тему больше, чем кто-либо, в том числе и всезнающий де Марешаль.

Во время обеда я заметил, что все слушали только Кассуласа, в том числе и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался только к моим словам. Вскоре я понял, что он мне не только импонирует, но и вообще нравится.

Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Мужчина лет пятидесяти, высокий и коренастый, со смуглым лицом и большими обезьяньими ушами, он отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым.

Он напоминал древнего идола, грубо высеченного из черного дерева. Его безучастное, словно окаменевшее лицо иногда оживлялось заинтересованным блеском внимательных глаз. Этот блеск стал особенно заметен, когда речь зашла о моей бутылке «Сент-Оэна».

Он сказал, что ему известно, во сколько я ее оценил, но сто тысяч франков — двадцать тысяч долларов — это дороговато. Вот если бы я согласился на две тысячи франков...