Честь флага

— Наверное, — Роуз усмехнулась, представив, как глупо она сейчас выглядит в своем черном армейском комбинезоне, с оружием на плече, с черной банданой на голове и щеками, вымазанными углем для маскировки. — Наверное, все же эта моя речь предназначена для того, чтобы завербовать кого-то из вас в наши ряды. Поверьте, никогда раньше я не делала ничего подобного. Я ведь была работником полиции, а не коммивояжером, рекламирующим пылесосы.

Кто-то снова негромко засмеялся.

— Но нам очень нужны люди, мужчины и женщины, в качестве бойцов и для выполнения многих других функций в нашей организации. Только вот платить за это нам нечем. Мы можем лишь предоставить дополнительные льготы: возможность иногда принять холодный душ и поспать на земле, а не в теплой мягкой постели. Что ж, время такое.

Она усмехнулась.

— Но хотя работы очень много, мы все же до сих пор могли обеспечить наших людей двухразовой кормежкой и, уверяю вас, иногда они получали даже горячую пищу.

Итак, какие будут вопросы?

Молодая девушка, еще подросток, сидевшая где-то в середине, поднялась на ноги. Ее лицо было в грязи, волосы растрепаны, голубые джинсы разорваны на боку. Впрочем, это последнее могло быть данью молодежной моде, но Роуз так не думала.

— Мэм? — несмело спросила девушка.

— Да, слушаю.

— А с какого возраста можно стать «патриотом»?

Женщина, сидевшая рядом с ней, настойчиво тянула ее за штанину, заставляя снова сесть.

— С какого возраста? — Роуз усмехнулась. — Что ж, возраст должен быть достаточным для того, чтобы человек мог рискнуть своей жизнью ради лучшего будущего. Вот единственный критерий.

Девушка сделала шаг вперед, чтобы отдалиться от женщины, тянущей ее за штанину, видимо, — матери.

— В таком случае я хочу записаться.

Роуз посмотрела на них обеих, а потом обратилась к девушке:

— Мы не против, если ты решишь этот вопрос со своей семьей. Мы не собираемся вносить разлад в семейные отношения. А если результат будет положительным, найдешь меня возле машины. Еще будут какие-нибудь вопросы?

Поднялся мужчина. На нем болтались остатки строгого черного костюма. Он был примерно одних лет с Роуз, очень худой и давно небритый.

— Судя по тому, что я услышал, — произнес он, — эти ваши «Патриоты» просто банда психов с оружием в руках.

Послышался недовольный гул, люди зашевелились. Роуз высоко подняла руку.

— Пожалуйста, тише. Каждый имеет право высказаться.

— Ну, — снова заговорил мужчина, — так что вы мне можете ответить на этот вопрос?

— Я отвечу, что мы, «Патриоты», верим в идеалы Америки, в Конституцию, законное правительство, свободу и справедливость. И мы считаем, что свободные люди должны нести ответственность за свою свободу и должны иметь право выбора…

— Но вы же носитесь вокруг с оружием в руках! Да вы посмотрите на себя — женщина в таком виде. Это же просто какое-то дешевое кино про войнушку.

— Стоп, — сквозь зубы произнесла Роуз. — Вы задали вопрос и теперь позвольте мне на него ответить. И это никакое не кино, а самая настоящая война. Оружие может быть таким же инструментом, как и многие другие предметы. Если вы берете ложку и с ее помощью едите свой суп, она остается ложкой. Если вы ею выколете кому-нибудь глаз, она останется ложкой, но выполнит уже функцию оружия.

Так и с винтовкой — вы можете с ее помощью защищать себя, свой дом, свою свободу, а можете и убивать ни в чем не повинных людей. Но ведь это вы пользуетесь этими предметами, а не наоборот.

Вы человек, и у вас есть право выбора, вы решаете, как использовать винтовку, ложку, машину, а они ведь не могут выбирать, в чьих руках окажутся. Неодушевленные предметы не могут быть ни хорошими, ни плохими, а вот человек — да.

Роуз чувствовала, как кровь приливает к голове, щеки покраснели, сердце билось чаще.

— Право выбора есть только у людей, — повторила она. — И в этом заключается весь смысл жизни. Никто не может указывать мне, что я должна говорить, думать, делать, разве что мои действия будут ущемлять права других людей.

Если я первая прибегну к насилию, — я виновна. Но если кто-то попытается применить насилие ко мне, я отвечу ему тем же, чтобы защитить себя, свою семью, страну, свободу — я имею право обратиться к насильственным методам, чтобы помешать ему это сделать.

— Я не знаю, — переведя дыхание, продолжала Роуз Шеперд, — за что вас посадили в этот концлагерь, но мне известно, что многие были незаконно арестованы якобы за нелегальное ношение или хранение оружия. Они подкупили какого-то негодяя-законодателя, и тот ввел в кодекс соответствующую статью. Да что же это такое?

Нет, так не пойдет. Я должна иметь право купить танк, или выращивать кактусы в спальне, или развешивать по стенам мои фотографии вверх ногами, или принимать ванну из кетчупа, или… да все что угодно, пока это не мешает другим. Почему же какой-то чертов лицемер должен указывать мне, что делать? Кто может мешать нам вести такую жизнь, которая нам нравится?

Почему вас могли схватить, привезти сюда, заточить в бараках, не дав даже поговорить с адвокатом, не предъявив никаких конкретных правомочных обвинений.

Почему, я спрашиваю?

Они держали вас тут под прицелом. А все потому, что у них было оружие, а у вас нет. Они прибегли к насилию, а вы нет. Мы освободили вас, потому что вас тут держали незаконно. Мы тоже захватили пленных, разоружили их. Сейчас их допрашивают, а потом отпустят, потому что держать нам их негде, а убивать мы не хотим.

Мы верим в права человека, а они нет. Вот, наверное, поэтому я и одета сейчас в военную форму, а не в розовое платье с кружевами. Я не могу идти на бал, потому что сейчас бал в стране правят они. И приглашают только тех, кого хотят, таких же негодяев, как и сами.

Ну что ж, а я и такие, как я организуем свою собственную вечеринку. И если это кому-то не нравится — это его проблемы, а не мои. Потому что я плачу за музыку и буду отстаивать свои права, и вот тут им просто не повезло. И…

Роуз умолкла.

Мужчины и женщины, сидевшие в фургоне, начали подниматься на ноги; некоторые из них аплодировали, другие выкрикивали какие-то приветствия, кто-то засвистел.

Еще никогда в жизни Роуз Шеперд не чувствовала такого смущения.

Глава шестая

В течение последних десяти или пятнадцати минут поезд явно тормозил и вот, наконец, остановился. Лейтенант Вуд — насколько это позволяла обстановка и тяжелый, пропитанный зловонием воздух — попытался расслабить мышцы ног, живота и спины. Сейчас это было жизненно важно, это и еще хоть один глоток воздуха, который можно было вытянуть из щели между прутьями решетки на окне.

— Боевая готовность, Вуд, — глухо сказал откуда-то из темноты подполковник Янг.

— Слушаюсь, сэр.

Сквозь решетку он мог видеть охранников; все они были в камуфляжной форме президентских «Ударных отрядов», все держали в руках М-16. Кроме офицера. У этого — насколько можно было заметить — имелась «Беретта», девятка. И расхаживал он с видом старого вояки, героя войны. Вуд невесело усмехнулся себе под нос.

Бернеби Вуд стоял посреди вагона, возле спасительного окна, через которое шел воздух. Вокруг воняло все сильней и сильней; было слышно, как уже открывают двери некоторых вагонов.

Прошло несколько минут. Дверь их вагона все еще оставалась закрытой. Что ж, снаружи, видимо, уже образовалась очередь.

— Эй, посмотрите-ка сюда! — крикнул вдруг молодой лейтенант-летчик и поманил Вуда рукой.

Тот пересек вагон, переступая через тела тех офицеров, которые уже не могли двигаться, и направился к лейтенанту. Интересно, что же такое он там увидел?

Да, зрелище действительно было достойно внимания. Вид женщин наполнил сердце радостью, но тут же радость эта сменилась горечью. Они ведь тут не на пикнике у речки.

Около тридцати женщин — некоторые в форменных блузках, юбках и кителях, остальные в солдатских робах — стояли возле одного из вагонов. Тут тоже присутствовали представительницы всех родов войск и выглядели они не менее измученными, грязными и истощенными, чем их соседи — мужчины из других вагонов.