Сверстники

Джоди слушал его с серьёзным видом.

– Когда-нибудь мы отроем ей колодец, – сказал он.

– Двадцать лет… – повторил Пенни. – Мне всегда что-нибудь да мешало. Война. После неё пришлось заново расчищать всю землю.

Он стоял, опершись на лоток, и как бы глядел назад, в глубину прошедших годов.

– Когда я впервые попал сюда, – сказал он, – когда я выбирал это место и селился здесь, я надеялся…

Тот, утренний, вопрос снова всплыл в памяти Джоди.

– Как случилось, что ты выбрал это место, па?

– Я выбрал его потому, что… – Он нахмурился, подыскивая слова. – Я просто жаждал покоя, вот и всё. – Он улыбнулся. – И тут, в глуши, я обрёл его, если прощать медведям, пантерам, волкам, диким кошкам и… время от времени твоей матери.

Потом они сидели и молчали. В верхушках деревьев зашевелились белки. Пенни вдруг толкнул Джоди локтем в бок:

– Глянь-ка на этого стервеца, ишь подсматривает.

Он указал на ликвидамбр. Из-за его ствола, футах в десяти над землей, выглядывал молодой, ещё не вполне подросший енот. Увидев, что за ним наблюдают, он спрятался за стол. Через мгновение его словно обтянутая маской морда показалась вновь.

– Небось мы кажемся зверям такими же странными, как они нам, – сказал Пенни.

– А как получается, что одни пугливые, а другие смелые?

– Этого я не знаю. Наверно, это зависит от того, в каком возрасте животное напугано. Тут вроде нет общего правила. Помнится, я проохотился раз всё утро – это было в Прерии Диких Кошек, – потом присел под дуб, разложил костерок: дай, думаю, согреюсь, сварю себе кусок свинины. Так вот, сижу это я себе, как вдруг с той стороны костра подходит лисица и ложится прямо у огня. Я смотрю на неё, она на меня. Может, голодная, думаю, и вот я взял кусок мяса, насадил на длинную палку и протянул ей. Протянул под самый нос. Ну так вот, лисица – зверь пугливый, и такой голодной, чтобы не убежала, я отродясь не встречал. Ну, а эта лежит себе и лежит, глядит на меня, не ест и не убегает.

– Вот бы мне увидеть её! Как по-твоему, отчего она лежала на месте и глядела на тебя, па?

– Ума не приложу. Уж сколько я над этим думал все годы, что прошли с тех пор. Я так полагаю, что за нею гонялись собаки и загоняли её до умопомрачения. Сдается мне, сам не знаю почему, она была решительно не в своём уме.

Наблюдавший за ними енот целиком высунулся из-за ствола.

– Мне бы какого-нибудь зверька, па, чтобы можно было ласкать и играть с ним, как Сенокрыл, – сказал Джоди. – Мне бы енота, или медвежонка, или ещё что-нибудь такое.

– Ты знаешь, как бранится мать, – ответил Пенни. – Мне-то что, я люблю зверей. Только, видишь ли, живётся нам трудно, еды не хватает, так что тут решает она одна.

– Мне так хочется лисёнка или детёныша пантеры. Они ручнеют, если взять их маленькими?

– Ручнеет енот, ручнеет медведь. Ручнеет дикая кошка, и пантера тоже ручнеет. – Пенни подумал немного. Ему вспомнились проповеди его отца. – Всё можно приручить и укротить, сын, кроме человеческого языка.

Глава десятая

Джоди с удовольствием полёживал в постели, оправляясь от лихорадки. Мать называла его болезнь лихорадкой, и он не спорил. В глубине души он полагал, что занемог-то он, пожалуй, оттого, что съел слишком много незрелой ежевики. А лечение от таких недугов было куда более крутым, чем от лихорадки. Заметив, что его трясёт, мать положила свою большую руку ему на лоб и сказала: «Отправляйся в постель. У тебя жар и озноб». Он промолчал.

И вот теперь мать вошла в комнату с чашкой дымящейся жидкости. Он с тревогой глядел на чашку. Два дня мать давала ему настой из лимонных листьев. Настой был пахучий и приятный. Когда он пожаловался на его терпкость, она добавила в него ложку варенья. Он спрашивал себя, уж не открылась ли ей наконец правда в одном из тех непостижимых прозрений, которые время от времени осеняли её. Если она догадалась, что у него колики, то она несет ему либо укрепляющее питьё из змеиного корня, либо кровоочистительное из лесного молочая. То и другое внушало ему омерзение.

– Ежели б отец посадил мне корешок синеголовника, – сказала она, – я бы мигом вылечивала вас от лихорадки. Стыд и срам не иметь во дворе синеголовника.

– Что у тебя в чашке, ма?

– Не твоё дело. Открой рот.

– Должен же я знать! А вдруг ты меня уморишь, и я так и не узнаю, какое лекарство ты мне дала.

– Настойка коровяка, коли уж ты так хочешь знать, Мне подумалось, вдруг у тебя корь.

– Это не корь, ма.

– А ты откуда знаешь? Ты ещё не болел ею. Открой рот. Ежели не корь, вреда не будет. А ежели корь, это вызовет сыпь.

Мысль вызвать сыпь была соблазнительна. Он открыл рот. Она схватила его за волосы и опрокинула в него полчашки лекарства. Он закашлялся и стал отбиваться:

– Не буду пить больше. Это не корь.

– Ты помрешь, если это корь, а сыпи не будет.

Он снова открыл рот и допил остаток настоя. Питьё было горькое, но далеко не такое противное, как некоторые другие её снадобья. Горькое варево, которое она готовила из корок граната, или настой из корня саррацении были безмерно хуже. Он откинулся на набитую мхом подушку.

– Ежели это корь, ма, когда высыпет сыпь?

– Как только пропотеешь. Укройся потеплее.

Она ушла, и он покорно стал ждать пота. Болезнь была своего рода удовольствием. Он не захотел бы вновь пережить первую ночь, когда боль в животе вязала из него узлы. Но выздоровление, заботливость матери и отца были решительно приятны. Он испытывал слабое чувство вины оттого, что не сказал про ежевику. Мать дала бы ему слабительное, и наутро он был бы здоров. А так отцу пришлось два дня работать на росчисти за двоих.

Но, быть может, раздумывал Джоди, у него-таки лихорадка. Быть может, его одолевает корь. Он ощупал лицо и живот. Сыпи ещё не было и пота тоже. Он принялся вертеться в постели, чтобы поскорее разогреться, и ему стало ясно, что он чувствует себя, пожалуй, даже лучше, чем перед тем, как он начал переедать из-за обилия мясной пищи. Ему вспомнились те количества свежей колбасы и оленины, которые он поглощал, а мать не останавливала его. Быть может, ежевика тут действительно ни при чем. Он пропотел – наконец-то.

– Ма, иди посмотри! Я потею.

Она пришла и осмотрела его.

– Ты так же здоров, как я, – сказала она. – Вылазь из постели.

Он отбросил одеяла и встал на оленью шкуру. На мгновение у него закружилась голова.

– Как ты себя чувствуешь? Хорошо? – спросила она.

– Угу. Только вроде как ослабел.

– Это оттого, что ты не евши. Одевайся и ступай обедать.

Он быстро оделся и пошёл за ней в кухню. Обед был ещё тёплый. Она выставила ему преснушки, тарелку мяса с овощами, налила чашку парного молока. Она наблюдала за ним всё то время, пока он ел.

– Ну, теперь твоя душенька довольна? – спросила она,

– Можно мне ещё немножко мяса, ма?

– Пожалуй, что нет. Ты съел столько, что впору насытиться и аллигатору.

– Где отец?

– На скотном дворе, поди.

Он побрёл искать отца. Пенни – это бывало нечасто – сидел без дела на калитке.

– Ты глядишь молодцом, сын, – сказал он.

– Я поправился.

– У тебя нет ни кори, ни родильной горячки, ни оспы? – В голубых глазах отца сверкал лукавый огонёк.

Джоди отрицательно покачал головой.

– Па…

– Я слушаю, сын.

– Мне кажется, это всё было ни от какой ни от болезни, а просто от зелёной ежевики.

– Примерно так я и думал. Я не стал говорить матери, она такая дока по части животов, полных зелёной ежевики.

Джоди вздохнул с облегчением.

– Я вот сидел и соображал. Через час-два луна будет как раз на месте. Как насчет того, чтобы сладить пару поплавков да пойти порыбалить?

– На Можжевеловую реку?

– Меня-то больше тянет на те мочажины с пилой-травой, где кормится Топтыга.