Змеиное яйцо

Абель. Этого я не знал.

Бауэр. Она повесилась в подвале, где проживала с мужем и двумя детьми. При этом она оставила очень странное письмо, неразборчивое и крайне невразумительное. Из письма следовало, что она чем-то до смерти напугана и что боль стала невыносимой. Абель поднимает глаза на Бауэра, который отвечает ему невозмутимым взглядом, попыхивая сигарой.

Абель. Боюсь, больше я не вынесу.

Бауэр. С вашего позволения, еще минуту.

Тем временем труп Марии Штерн уже откатили в сторону и на середину выдвинули другое тело. Это тело мальчика лет шестнадцати. Его грудная клетка вдавлена внутрь, а горло рассечено до самого позвоночника. Темные глаза раскрыты, курчавые черные волосы слиплись от крови, лоб разбит вдребезги.

Вы когда-нибудь видели этого юношу?

Абель. Нет.

Бауэр. Он был осветителем в кабаре «У голубого осла». Вы никогда не встречали его там?

Абель. Нет.

Бауэр. Странно.

Абель. Я очень редко бывал в этом заведении.

Бауэр. Обычно он стоял у самого входа, возле софита, который направлял на исполнителей. Вы должны были видеть его.

Абель. Да. (Шепотом.) Возможно.

Бауэр. Его звали Йозеф Бирнбаум.

Абель не отвечает.

Мы не можем сказать с уверенностью, как его убили. Похоже, его переехал тяжелый грузовик, но есть основания подозревать, что перед этим он подвергся насилию или пыткам.

Абель. Зачем вы мне все это показываете?

Бауэр. За последний месяц произошло семь необъяснимых смертей. В вашем непосредственном окружении, герр Розенберг.

Абель. Но не подозреваете же вы меня?

Бауэр. Зайдемте ко мне в кабинет, я дам вам чего-нибудь подкрепиться.

11

Бауэр отпирает дверь в свой кабинет – тесную, видавшую виды, скудно обставленную комнатушку с пропыленными занавесками. Окно ее выходит во внутренний двор, на противоположной стене которого виден ряд зарешеченных окон. Сняв пальто, инспектор набрасывает рабочий альпаковый пиджак с заплатами на локтях. Молчаливый полицейский в штатском устроился на стуле у двери.

Бауэр. Садитесь, Розенберг. Хотите кофе? Правда, его вряд ли можно назвать кофе, но все же это лучше, чем ничего.

Через дверь он приказывает кому-то принести три чашки кофе с сухариками, если найдутся. Затем садится за стол, вновь поднимается и присаживается на стул против Абеля, чуть ли не вплотную к нему. В комнату входит фройляйн Дорстс небольшим подносом в руках, на котором три чашки с мутной черной жидкостью и желтая металлическая корзиночка с сухарями. Она негромко осведомляется, остаться ли ей в кабинете или подождать в приемной. Бауэр просит ее посидеть в приемной; в случае надобности он ее позовет. Уже вдогонку он спрашивает ее, нет ли известий от инспектора Ломана. Ответ отрицательный.

Пейте ваш кофе, Розенберг.

Абель молча повинуется.

Черт, и жарища же здесь! То подыхаешь от холода, то впору прямо на стене яичницу поджаривать.

Абель не откликается.

Не очень-то мы разговорчивы, правда, Розенберг?

Абель пожимает плечами.

Вы можете описать, где были и что делали вечером в воскресенье, двадцать восьмого октября?

Абель отрицательно качает головой.

Стало быть, не можете.

Абель. Я пил. Спросите меня, к примеру, что я делал в пятницу, девятнадцатого октября, и я вам отвечу то же: пил. С тех пор как мы ушли из цирка, я напивался каждый вечер. Случалось, я набирался с самого утра, случалось, с обеда, но по вечерам – всегда. Не помню, что со мной творилось в эти вечера. Они все слились в один – знаете, как на недопроявленной пленке.

Бауэр. И все-таки что же на пленке?

Абель. Чаще всего – шлюхи. Голые и занятые своим делом. Вы хотите знать, как я мог позволить себе и то и другое – шлюх и выпивку? Ну, у меня ведь кое-что припасено на черный день. Наша труппа пользовалась известностью, и мы хорошо зарабатывали.

Бауэр. Все это как-то не вяжется.

Абель не отвечает.

Коль скоро вы были широко известным трио с неплохим заработком и хорошей репутацией, с чего бы это вы вдруг начали пить, уйдя из цирка?

Абель не отвечает.

Я буду признателен, если вы ответите на мой вопрос.

Абель. Я – алкоголик. (Он принужденно улыбается.)

Бауэр. Знаменитый гимнаст на трапеции – алкоголик? Полно, не разыгрывайте меня.

Абель. Может быть, мне было не по себе в вашем прекрасном городе?

Бауэр садится за стол, что-то ищет среди бумаг и папок с делами, находит то, что искал, и принимается строчить скрипучим пером. Долгое молчание. Абеля охватывает страх, и он начинает расхаживать взад и вперед по комнате.

Бауэр. Сядьте, Розенберг.

Абель (садясь). Почему вы держите меня здесь?

Бауэр. Я думал, вы сможете помочь мне отыскать ключ к загадке семи неясных смертей.

Абель. Я? Но каким образом?

Бауэр. О, кто знает?…

Абель. И какой в этом смысл?…

Бауэр. Что вы хотите сказать, Розенберг?

Абель. Не сегодня-завтра разверзнется пропасть и вообще всему наступит конец. Зачем же так суетиться по поводу нескольких случайных, ничего не значащих смертей?

Бауэр. Я отвечу вам, Розенберг. Я делаю это ради самого себя. Мне не хуже вашего известно, что через каких-то несколько часов всем нам может прийти конец. Люди голодают. Обменный курс доллара, говорят, достиг пяти миллиардов марок. Французы оккупировали Рур. Мы только что выплатили победителям миллиард золотом. На каждой проклятой фабрике засели большевистские агитаторы. В Мюнхене некий герр Гитлер, с тысячами оголодавших ветеранов и психов в военной форме, готовит путч. Наше правительство топчется на месте, не зная, что предпринять, в какую сторону повернуться. Завтра или, может быть, послезавтра разразится катастрофа, и мы захлебнемся в крови, если только не сгорим до того в пламени. Всех трясет в лихорадке. Меня тоже – по ночам я не могу заснуть от страха. Единственное, что сейчас точно и безошибочно, – это страх. В пятницу я собрался было в Штеттин – хотел навестить мою престарелую матушку, которой в этом году будет восемьдесят, – но оказалось, что расписания поездов больше нет. На путях стоял поезд, который, возможно, в конце концов пошел бы, но отнюдь не по расписанию. Вообразите Германию без расписания поездов, Розенберг! Так что же, спрашивается, делать в этом хаосе страхов, своих и чужих? Что делать в атмосфере кошмара, который оказывается реальностью? Инспектор Бауэр неукоснительно исполняет свои обязанности. Он пытается создать маленький островок логики и порядка в океане всеобщего распада. И он не одинок, Розенберг. Миллионы и миллионы мелких чиновников по всей Германии, столь же напуганных и столь же незначительных, рассуждают в точности так же. Час за часом мы притворяемся, что мир нормален. Каждое утро в четверть восьмого мы садимся диктовать ничего не значащее письмо какой-нибудь фройляйн Дорст, а та знает, что письмо ничего не значит, и что никто не станет его читать, и что, вполне возможно, и она сама и это письмо сгорят в пламени еще до того, как, согласно правилам, оно будет отпечатано в пяти экземплярах.

Вы вот, Розенберг, вы каждый день напиваетесь. Это тоже выход из положения, хотя лично я предпочел бы, чтобы вы раскачивались на трапеции вместе с вашими собратьями по ремеслу – это куда более эффективный способ побеждать ваши страхи. Итак, теперь вам ясно, почему я сижу здесь, расследуя нечто, что представляется мне крайне странным, чтобы не сказать страшным. А сейчас прошу вас пару минут посидеть тихо: мне надо черкнуть несколько строк инспектору Ломану, который распутывает другое дело – на первый взгляд тоже невероятное. Чуть попозже мы вернемся к нашему разговору, Розенберг. Я скоро кончу.

Абель. В чем вы меня подозреваете?

Бауэр, не отвечая, скрипит пером по бумаге.

Разве я не имею права на адвоката?

Бауэр (не отрываясь). Это беседа, а не допрос.

Абель. Вы издеваетесь надо мной.