Страница 64 из 83
«Я еще верно пробьюсь около года, – писал он брату незадолго до опубликования статьи в „Новом времени“, – прежде чем устроюсь тихо и прочно, хотя, по-видимому, буду обеспечен настолько, чтобы быть вполне свободным и засесть работать как следует, а то я опять начинаю приходить в то убийственное настроение равнодушия к жизни, которое было у меня так сильно в 68 и 69 году, перед отъездом за границу, и которое было совершенно вытеснено занятиями и геологическими поездками, которые доставляют мне такое большое наслаждение».
Зная, как недоволен будет брат его новой затеей, Владимир Онуфриевич в течение трех месяцев ни словом не обмолвился ему о газете. Только в июне 1876 года, когда Суворин с сыном поехал в Константинополь я должен был остановиться в Одессе, Владимир, вынужденный просить брата «принять их и научить по собственному опыту, как жить в жарком климате», как бы между прочим заметил:
«Ты, я думаю, и не знаешь, что я отчасти участвую в „Новом времени“ и что оно начинает иметь огромный успех».
Правда, участвовал он в газете действительно только «отчасти», публикуя две-три статьи в месяц (подписывая их полной фамилией или, чаще, инициалами), обычно о новостях науки.
Гораздо больше времени у него съедала издательская деятельность. Он «гнал классиков», стремясь закончить их к осени, так как на зиму хотел уехать за границу, «чтобы опять привести себя в то же научное настроение, как и два года тому назад».
Однако в августе он сообщил брату, что на время взялся «вести политику» в газете и тратит на это по четыре часа ежедневно; в сентябре писал, что «газетная деятельность» его «до известной степени» увлекает, что он не может бросить Суворина одного и что пишет все передовые статьи; в октябре, когда быстрый рост тиража потребовал приобретения новых печатных машин, покупать их в Париж поехал опять-таки Ковалевский; а в ноябре он уже называл газету «проклятой», не оставляющей «ни минуты свободного времени». Он даже сменил квартиру, чтобы быть поближе к редакции, в которой пропадал чуть ли не целыми сутками. С 9 до 12 ночи он просматривал спешно доставляемые из типографии, еще сырые и пахнущие краской полосы очередного номера. Едва успевал подписать их, как приходили иностранные газеты; из них срочно надо было выбрать информацию для завтрашнего дня. Ложась спать в третьем часу ночи, он поневоле поздно вставал; за чаем спешно проглядывал утренние газеты, а в 12 уже снова сидел в редакции, «где всегда есть что-нибудь или кто-нибудь, нужно писать передовую и для этого собрать материал, смотришь, уже 5 1/2 часов и обедать надо, а там старая канитель».
То есть случилось то, от чего так прозорливо предостерегал его брат: как на наиболее деятельного, на него свалили львиную долю работы. Конечно, он скоро пришел к решению «бросить эту каторгу» и заняться тем, к чему лежала душа, то есть ископаемыми костями. Но время шло, а поездка за границу «для приведения себя в рабочее состояние» отодвигалась все дальше в туманную даль.
«Да, душа моя, меня вот можно жалеть, отбился от занятий, – писал он брату 23 декабря 1876 года, – залез в этакую газетную тину, которая меня мучит, что чуть не ежедневно надо жилиться и писать статьи о предметах, которыми мало интересуешься, а главное, совсем не знаешь».
Владимир Онуфриевич, однако, был убежден, что «все шло таким роковым образом, что едва ли можно было поступить иначе». Необходимость зарабатывать заставила издать Брема, затем – античных классиков, а «имея уже на руках издательскую обузу, какое уж тут научное занятие»? Так его «притянули» к газете. «Я ведь до нелепости человек будущего и готов жертвовать всегда всем настоящим, думая – после будет хорошо».
Однако Ковалевский твердо решил расстаться с газетой. Прежде чем отпустить его, Суворин попросил снова поехать в Париж – купить еще одну типографскую машину. Довольный возможностью «освежиться», чтобы с «энергией опять засесть за окончание дел», Владимир Онуфриевич из Парижа съездил в Лондон – осмотреть новейшую типографскую технику. На одной из лондонских улиц неожиданно встретился с Людвигом Рютимейером, и тот на правах друга сильно выбранил его за «временное дезертирство».
Было желание навестить Томаса Гексли, но, пораздумав, Ковалевский к нему не пошел. Гексли был живым воплощением научной совести, он никогда и никому не прощал отступничества от интересов науки. Что же мог сказать ему Владимир Онуфриевич? Не объяснять же, как беспрестанно объяснял брату, что он желает стать «свободным от всяких обязательных отношений», чтобы «жить и работать как хочется – и притом не нищенски, а с известными удобствами».
В марте 1877 года Ковалевский ушел наконец из газеты и тут же получил предложение от Академии наук отправиться на юг России и организовать там палеонтологические раскопки, причем на экспедицию выделялась тысяча рублей.
Идея увлекла Владимира Онуфриевича, хотя он и почувствовал не свойственную ему робость: а вдруг ничего не удастся найти? «Обыкновенно такие вещи (ископаемые кости. – С.Р.) сначала проявляются в выемках железных дорог, обрывах, ручьях, а у нас ничего нет: только зубы нескольких мастодонтов», – писал он о своих сомнениях брату. Предложение, однако, выглядело очень уж привлекательным. Пришло в голову: если он ничего интересного не найдет, то вернет деньги Академии.
Казалось, блудный сын возвращается в отчий дом. Казалось, научная работа особенно сильно захватит теперь Ковалевского, изголодавшегося по ней за два, нет, уже почти за три года «временного дезертирства».
Но жизнь подсовывала новые искушения. Увы, у Владимира Онуфриевича не нашлось душевной твердости сказать: «Изыди, нечистая сила».
Глава четырнадцатая
Строительная горячка
Мысль о постройке большого дома пришла ему еще летом 1875 года – под влиянием операции, блестяще удавшейся его другу Александру Ивановичу Языкову. Имея около 30 тысяч рублей, Языков купил участок со старым домом, снес его и на освободившемся месте выстроил дом стоимостью в 100 тысяч. Недостающие 70 тысяч он получил в городском кредитном обществе, а дом сдал в аренду на десять лет под какое-то казенное учреждение. Арендная плата полностью покрывала то, что он должен был вносить в погашение ссуды и процентов, так что через десять лет Языков становился обладателем ста тысяч рублей вместо тридцати тысяч, какими располагал вначале.
Узнав об этом, Ковалевский составил грандиозный план постройки, который он поспешил изложить брату, приглашая и его войти в долю.
«Может, строить стотысячный дом и выгодно, даже не может, а совершенно верно, что выгодно, но для этого нужно иметь хоть 30 тысяч своих, иначе оборвешься или весьма и весьма легко можешь оборваться. Малейшее колебание в ценности, и ты банкрот», – ответил Александр Онуфриевич. Владимир, однако, уже не расставался с этой идеей.
В сентябре 1875 года скончался от разрыва брюшной артерии Василий Васильевич Корвин-Круковский. Согласно завещанию Палибино перешло в собственность Феди, а дочери получили каждая по сорок тысяч рублей. И хотя пожизненным распорядителем всего имущества волей покойного генерала назначалась Елизавета Федоровна, Ковалевские стали прикидывать, как лучше употребить наследство.
Хозяйство в Палибине благодаря стараниям Василия Васильевича велось в соответствии с последними достижениями агрономической науки. Земля тщательно обрабатывалась, строго соблюдались севообороты, скот всегда был сыт и ухожен. Однако все это требовало большого числа рабочих рук, которые обходились дорого: в результате имение не приносило никакого дохода. Владимир Онуфриевич, ссылаясь на пример бедной Шустянки, которая все же приносила ему и брату по пятьсот-шестьсот рублей в год, предложил Елизавете Федоровне сдать землю в аренду. Но она никак не решалась на это, считая, что арендаторы разрушат то, что многие годы с такой любовью создавал покойный генерал.
К желанию Ковалевских пустить «в оборот» Софину часть наследства она также отнеслась с большой опаской. Тем не менее идея построить дом настолько захватила обоих супругов, что они старались вовлечь в дело Жакларов, Федю, Юлю Лермонтову, которая тоже получила наследство после смерти отца.