Хендерсон, король дождя

— Думаешь, ты сможешь прожить без меня? Нет — так же, как я без тебя. Я захлёбываюсь тоской. Почему, по-твоему, я бросила Хазарда? Из-за тоски. Его поцелуи нагоняли на меня бешеную тоску. Мне было так одиноко! А когда он…

— Хватит, Лили. Не надо об этом.

— Когда он заехал мне в глаз, мне вдруг стало легче. В этом, по крайней мере, не было фальши. Не хочу больше захлёбываться тоской.

Кончилось тем, что я запил — даже сильнее, чем прежде. И в пьяном виде посещал соборы: в Амьене, Шартре, Везуле и так далее. Зачастую Лили приходилось самой садиться за руль. Автомобиль был маленький (не помню, то ли с откидывающимся верхом, то ли вообще без верха), и мы, с нашими габаритами, возвышались над сиденьями, как две башни: брюнет и блондинка, урод и красавица. Ради меня она припёрлась из Америки, а я не дал ей довести её миссию до конца. Мы покрыли солидное расстояние от Бельгии до Масеба. Для тех, кто любит Францию, море удовольствия, но я не из их числа. Лили день и ночь бубнила проповедь: смысл жизни — в том-то, а не в том-то; это хорошо, а то плохо; это — жизнь, а то — смерть; это — иллюзия, а то — реальность. К тому же она имеет привычку пришепетывать. Должно быть, в пансионе, где она училась, считалось, что настоящие леди говорят тихо, — вот она и стала бормотать себе под нос, а я туговат на правое ухо, плюс ветер, плюс шуршание шин, плюс гудение двигателя, — в общем, я практически ничего не слышал, но, судя по выражению радостного волнения на её чистом, белом лице, Лили продолжала загонять меня в угол. Я познакомился со множеством её неряшливых привычек. К примеру, она забывала стирать бельё — кончалось тем, что я сам заставлял её это делать. Очевидно, причиной была её страсть к философии, потому что, когда я буркнул: «Постирай нижнее бельё!», — она открыла дискуссию. Я заявил: «Свиньи на моей ферме — и те чистоплотнее тебя!» Дебаты продолжились. Лили особенно упирала на то, что, дескать, земля — грязная. Зато постоянно находится в процессе перемен.

— Обычный человек не способен полностью воспроизвести круговорот азота, — возразил я.

— Да, но любовь творит чудеса!

— Заткнись!

Она и не подумала обижаться. Ей стало жаль меня!

Путешествие продолжалось. Я оказался двойным заложником: во-первых, религии и красоты церквей, которой я не мог не заметить даже в подпитии, а во-вторых, Лили, её лучистой радости, бормотания и объятий. Она без конца повторяла: «Возвращайся со мной в Америку! Я специально за этим приехала».

— Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я — кавалер «Пурпурного сердца», я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот.

— Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью.

В Шартре я пригрозил:

— Если ты не уймёшься, я размозжу себе голову.

Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что её отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечётку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребёнку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением. «Ну, ты, доморощенный чечеточник, пожилой герой— любовник, разбиватель сердец, жалкий шут, пошляк, деревенщина! — мысленно обращался я к его призраку. — Во что ты превратил свою дочь — и посадил мне на шею!» Поэтому, когда я пригрозил самоубийством — дело было в Шартрском соборе, — Лили едва не задохнулась. Лицо озарилось перламутровым светом. Она молча простила меня.

— Мне плевать на твоё прощение!

Мы окончательно разругались в Везуле. Наш визит в этот город с самого начала был отмечен некоторой странностью. У нашего автомобиля спустила шина.

Погода была отменная; я отказался поставить машину в гараж, и — подозреваю — администрация отеля сама подстроила неисправность. Я орал на администратора до тех пор, пока он не закрыл окошко. Я быстро заменил шину и при этом даже обошёлся без домкрата — просто подложил камень. После обмена любезностями с управляющим моё настроение улучшилось. Мы осмотрели собор, купили килограмм земляники в бумажном кульке и вышли за крепостную стену погреться на солнышке. С лип сыпалась жёлтая пыльца; среди яблоневых стволов цвели дикие розы: бледно-красные, густо-красные, огненно-красные, до боли великолепные, яркие, как гнев, приятные, как наркотики. Лили сняла блузку и подставила солнцу плечи. Потом освободилась от комбинации, а ещё через несколько минут её лифчик, так же, как она сама, очутился у меня на коленях. Я с досадой произнёс:

— С чего ты взяла, будто мне этого хочется?

Потом, под воздействием роз, употребил смягчённый вариант:

— Неужели тебе мало просто любоваться кладбищем?

— Это сад, а не кладбище!

— У тебя же только вчера началась менопауза. Что на тебя нашло?

Она высказалась в том смысле, что раньше я не возражал, и это было правдой.

— А сейчас возражаю, — парировал я, и мы так сильно поцапались, что я велел ей ближайшим поездом убираться в Париж.

Лили промолчала. Наконец-то я её достал! Ничего подобного: такая горячность явилась в её глазах доказательством любви. Её безумное лицо побагровело от страсти и ликования.

— Будь ты проклята, психопатка несчастная! — вырвалось у меня.

— Может быть, я и психопатка — без тебя, — ответствовала Лили. — Может быть, я чего-то и недопонимаю. Но когда мы вместе, я ЧУВСТВУЮ!

— Черта с два ты чувствуешь! Держись от меня подальше. Ты разрываешь мне сердце.

Я вывалил её дурацкий чемодан с нестиранным бельём на платформу и, всхлипывая, развернулся на привокзальной площади небольшого городка в двадцати километрах от Везуля. И поехал по направлению к югу Франции. Я остановился в местечке под названием Баньоль-сюр-Мер, где есть морская станция с огромным аквариумом. Там со мной произошёл странный случай. Смеркалось. Я засмотрелся на осьминога, а он — прижавшись мягкой головой к стеклу — засмотрелся на меня. Эта расплющенная плоть была бледной и зернистой. Глаза что-то холодно говорили мне. Но ещё больше говорила мягкая голова в крапинку. В броуновском движении крапинок чувствовался космический холод; мне показалось, будто я умираю. За стеклом пульсировали и подрагивали щупальца; пузырьки воздуха устремлялись вверх, и я подумал: «Это уже конец».

Вот и все о моей угрозе покончить с собой.

ГЛАВА 3

А теперь — несколько слов о причине моего бегства в Африку.

Я вернулся с войны с намерением заделаться свиноводом. Возможно, в этом выразилось моё отношение к жизни в целом.

Монте-Кассино вообще не следовало бомбить; кое-кто относит эту варварскую акцию на счёт непроходимой тупости генералов. Но после сей кровавой бойни, где полегло множество техасцев и где была разгромлена моя собственная часть, из первоначального состава остались только Ники Гольдштейн и я, что странно, так как по сравнению с остальными мы были гулливерами, то есть идеальными мишенями. Позднее я и сам получил ранение — подорвался на противопехотной мине. Но однажды, еше до этого, мы с Гольдштейном грелись на солнышке под оливами (их кружевные кроны отлично пропускают солнечные лучи), и я спросил, что он собирается делать после войны. Он ответил:

— Мы с братом, если вернёмся домой целыми и невредимыми, хотим разводить норок в Катскилле.

В ответ я возьми да и брякни — или это сделал вселившийся в меня дьявол?

— А я буду разводить свиней.

Не успела эта гадость слететь у меня с губ, как я осознал: не будь Гольдштейн евреем, я, скорее всего, сказал бы «разводить скот», а не «свиней». Но отступать было уже поздно. Так что, насколько мне известно, теперь Гольштейн с братом содержат ферму по разведению норок, а я… нечто иное. Я взял роскошные старинные постройки: конюшни с обшитыми панелями стойлами (в прежние времена за лошадьми богачей уход был, как за оперными примадоннами) и все ещё крепкий амбар с бельведером (шедевр архитектуры) — и населил свиньями, создал королевство свиней, разбросав свинарники по газонам и между цветочными клумбами. Когда дело дошло до оранжереи, я позволил свиньям хорошенько порыться в земле и полакомиться луковицами ценнейших сортов. Статуи из Флоренции и Зальцбурга они перевернули с ног на голову. Всюду воняло компостом, помоями, свиньями и их экскрементами. Раздражённые соседи натравили на меня санитарного инспектора, доктора Буллока.