Белые сны

Николай Пройдаков… Для всех «мирян», живущих под снегом, я придумал и записал в книжку шутливое прозвище: Подснежники». Применительно к Николаю это прозвище сразу вызывает улыбку. Большой, угловатый. Нижнюю губу ему солнце так разукрасило, словно побывал в переделке.

Вчера Николая в партию принимали. Красный стол. Нет обычных для кают-компании шуток. Николай стоит, мнет шапку:

– Ну, расскажи о себе…

– Значит, так… Родился в Сибири. В школу, считай, не ходил. Награды имею такие: орден Славы и медаль. Работаю в транспортном отряде плюс дали нагрузочку – ухаживаю за известными вам животными.

«Известные нам животные» – шесть здоровенных свиней. Они живут на отходах столовой. За ними надо было ухаживать. А кто возьмется за это тут, в Антарктиде? Поручили хозяйство вести Николаю. Он немного стеснялся неожиданной в Антарктиде должности свинаря. Но дело есть дело. Шесть поросят, купленных на рынке в Кейптауне, на хороших харчах превратились в шесть дородных хавроний. Одна из них неделю назад умерла насильственной смертью. В обед мы пришли к единодушному заключению: мороженое мясо – это почти что сено. А вот свинина… «Коля, никакого сравнения!» – И показываем большой палец.

Механик-свинарь именинником ходит.

В первый день пребывания в Антарктиде я снимал пингвинов на острове Хасуэлла. Опасаясь, видимо, что я наступлю на гнездо, один пингвин больно ущипнул меня сзади. От неожиданности я уронил на камни фотографический аппарат.

– Чепуха, сходи к Сироткину, – сказали летчики.

– А он кто?

– По должности – водопроводчик…

Я с некоторой опаской прошел мимо большой наковальни, мимо лыжи от самолета, перешагнул груду железа и оказался в комнате-мастерской.

Седой человек лет сорока поднял над глазом монокль. Потрогал кнопки на моем аппарате.

– Хорошо. Вечерком заходите.

Так я познакомился с Андреем Сергеевичем Сироткиным. Аппарат заработал исправно. Но я еще много раз заходил в мастерскую, чтобы поглядеть на работу водопроводного мастера.

Заходят в мастерскую два штурмана, кладут на стол два астрокомпаса самолетов Ил-18.

– Не знаем, что делать. В Южную Америку улететь можно вместо Европы.

Водопроводчик поднимает монокль, молча разглядывая сложные астрокомпасы.

– Хорошо. Вечерком заходите…

Приходит геофизик Астахов, ставит на верстачок ящик. В ящике еще ящик, потом еще. А там – сверхточный хронометр. Надо его перестроить, чтобы замыкал ток в долю секунды.

– Хорошо. Посмотрю.

Геофизик облегченно вздыхает:

– Андрей Сергеевич, за эту штуку в Ленинграде мастера не брались…

В мастерской по соседству с пинцетами – большие тиски, кузнечная наковальня и какой-то прибор, спрятанный под стеклянный колпак. На полках десяток готовых и еще не готовых заказов: часы, кинокамера, мясорубка, машина для проявления пленки, зажигалка, секундомер, пишущая машинка, объектив, машина для бурения льда. В городе это богатство пришлось бы поместить в пяти мастерских. Тут все делает один человек.

– Водопроводчик… Это что, в шутку?

– Да нет. У меня главное дело – вода, отопление. А это так, между прочим…

И еще один человек за нашим столом – штурман Тихон Михайлович Палиевский. Его комната по соседству с нашей в доме под снегом. У штурмана всегда наготове душистый чай. Можно за столом еще ворошить полетные карты и колоть орехи куском песчаника с острова Хасуэлла. Сегодня Тихон Михайлович лежит на кровати, задрав кверху ноги, и, кажется, в пятый раз читает радиограмму от друга, который летает где-то над Северным полюсом. Тихон Михайлович тоже летал над Северным полюсом. Третий год летает теперь у Южного. Колем орехи. Говорим о житье-бытье в Антарктиде.

«Был у меня полет… Не знаю, седые волосы появляются постепенно у человека или сразу в какой-нибудь час? Этот полет был два с половиной часа. Самые трудные полтораста минут в моей жизни. Все до мелочей помню. Угол сноса был двадцать четыре градуса, число – двадцать четвертое марта… Много летали, а в тот раз подумали: конец, будут ребята справлять поминки…

Надо было срочно вывезти людей со станции Комсомольская. Это по дороге к Востоку. Мороз под семьдесят. Лететь нельзя. Но если не вывезти, люди погибнут. Полетели. Пилотом был Яков Дмитриев. Сели около поезда. Быстро посадили людей. Взлетать нельзя – обнаружили неполадку. Представляешь, что за ремонт при таком-то морозе! Целый день провозились. Потом пять часов грели моторы. Бензину осталось – только-только добраться до Пионерской. Это первая станция между Мирным и Комсомольской. Вся станция – один домик в снегу.

Ночь. Даем полный газ – машина ни с места! Снег от мороза сделался как песок, не идут лыжи – и все! Собрали фуфайки, все лохмотья, какие были, уложили на полосу, облили бензином. По этой полосе и взлетели. А ночь приготовила еще одну «радость» – шторм! Переглянулись с пилотом: да-а… Чернильная темень. Где земля, где небо – огоньков на крыльях не видно. По радио чувствуем: Мирный волнуется. Пионерская тоже волнуется. А нам нельзя волноваться. Собрался в комок, считаю километры, скорость и угол сноса. Выйти на станцию – все равно что маковое зерно на полу в темноте разыскать. А на земле уже настоящая буря. В Мирном не чают увидеться с нами. Подбадривают. По этим бодрым словам чувствуем: положение – хуже некуда…

Загораются красные лампочки – горючего остается минут на десять. По всем расчетам станция должна быть где-то внизу. По-прежнему ни огонька. Прибор показал: проходим радиостанцию. Значит, полоса прямо по курсу. Днем бы увидели два ряда бочек. Теперь эти бочки для нас страшнее торпед. Берем круто в сторону. Высота – сорок метров… еще меньше… Не видя земли, опускаемся в темноту. Удар. Тряска Стрелка альтиметра дрожит на нуле. Земля!.. Никто ни слова. Открываем дверь – сущий ад. Не выключаем прожектор – может, увидят? Подходят люди, держатся за веревку, чтобы не потеряться. Врач Володя Гаврилов первым вскарабкался в самолет: «Живы?! Мы вам дали шестьдесят восемь ракет…» – «Мы ни одной ракеты не видели…»

Вот какие бывают минуты… – Тихон Михайлович берет камень, колет орех. Потом опять читает телеграмму от друга из Арктики. С телеграммой и засыпает…

Шестеро за нашим столом. Шесть человек, без выбора, из тех, которые зимовали в Антарктике.

Страсти и удовольствия

Человеческие страсти… Второй день у нас в домике пахнет клеем и красками. Герой Советского Союза, командир воздушного корабля Михаил Протасович Ступишин рисует. Проснулся, позавтракал и сразу за краски. Ступишин рисует… Весь Мирный уже знает об этом. Заходят взглянуть. Постоят за спиной и, не желая отвлекать живописца, тихонько уходят. И вот готова стенная газета. Огромный лист. Никто читать ее, конечно, не будет. Скучна, как почти все стенные газеты. Зато оформлена! Два самолета от кремлевской башни летят над словами «Огни Антарктиды» и вот-вот приземлятся в объятия пингвинов. «Как живые…» – трогает кто-то пальцем рисунок.

Выясняется: в какие-то годы Михаил Протасович окончил Пензенскую школу художников. Война изменила дорогу, но живет в человеке струна прежней страсти. «На Севере летал – брал с собой этюдник и краски».

Второй пилот Ляхович Игорь Владимирович отдался кинолюбительству. По два часа сидит в темной будке, проявляет. Вылезает на свет смущенный. «Опять светлая…» Кидает в ведерко пленку, прозрачную, как вода, и идет получать консультацию.

Консультант, Петр Астахов, живет по соседству. Последний месяц, ложась спать, он вешает на двери бумажку: «Я на дежурстве». А все началось с того дня, когда Петя показал фильм, снятый тут, в Антарктиде, и по дороге из дома.

– Вот это да! – сказали зрители. И в тот же день в Ленинград и в Москву женам и матерям пошли из Мирного радиограммы: «Шлите пленку и кинокамеры». Наши два самолета привезли чуть ли не двадцать таких посылок. Операторы беспрерывно атакуют айсберги и пингвинов, а потом атакуют Петра.