Мабиногион

И они отправились в путь и прибыли в Арберт. И зажгли они там очаг,[114] и стали жить, добывая пропитание охотой. Так прошел месяц, а потом и весь год. И однажды утром Придери и Манавидан собрались на охоту и, созвав собак, вышли из дворца. Несколько собак бежало впереди их; и, достигнув куста, что рос у дороги, они вдруг отпрянули, и шерсть их от страха поднялась дыбом, и они прижались к людям, ища защиты. «Подойдем к кусту[115] – предложил Придери, – и посмотрим, что там». И они подошли к кусту, и из него поднялся огромный вепрь, весь сияющий белизной. Собаки кинулись к нему, но он отбежал немного от людей и встал там, спокойно слушая лай собак. Когда люди подошли ближе, он вновь отступил. И так они преследовали его, пока не вышли к большому и величественному замку, который казался недавно построенным и стоял там, где они никогда ранее не видели даже камня. Вепрь побежал прямо в замок, и собаки последовали за ним. И когда они скрылись в замке, Придери и Манавидан изумились, увидев замок там, где его не было совсем недавно. И с вершины холма они пытались разглядеть или расслышать собак, но не услышали ни лая, никаких других звуков.

«Господин, – сказал Придери, – я пойду в этот замок и отыщу собак». – «Поистине, – сказал Манавидан, – негоже идти в замок, который так внезапно появился в этом месте. Он выстроен не иначе, как колдовством». – «Я не могу бросить своих собак», – возразил ему Придери и, не послушав совета, направился к воротам замка.

Войдя внутрь, он не увидел ни человека, ни зверя, ни вепря, ни собак и никаких признаков жизни. И в середине двора был мраморный фонтан и на краю его – золотая чаша, подвешенная на четырех цепях, которые уходили ввысь так, что их концов не было видно.

И он восхитился красотой чаши и подошел, чтобы взять ее. Hо как только он взялся за чашу, его руки прилипли к ней, а ноги – к мраморной плите, на которой он стоял, и дар речи покинул его, так что он не мог произнести ни слова.

И Манавидан ждал его до конца дня, а убедившись, что Придери и его собаки не вернулись, отправился домой. Когда он пришел, Рианнон спросила: «Где же твой спутник и собаки?» – «Выслушай, – сказал он, – что с ними случилось». И он рассказал ей обо всем. «Поистине, – молвила Рианнон, – ты оказался плохим товарищем, а хорошего товарища потерял». И с этими словами она ушла и направилась туда, где, по словам Манавидана, стоял замок. Она увидела, что ворота замка открыты и лишены охраны, и вошла внутрь. И, войдя туда, увидела она Придери, державшего чашу, и подошла к нему. «О сын мой! – воскликнула она, – что ты здесь делаешь?» И она протянула руку к чаше, и, как только она коснулась ее, рука ее также прилипла к чаше, а ноги – к мраморной плите, и она не могла сказать ни слова. Так стояли они, пока не спустились сумерки, и раздался грохот, и замок растаял в тумане со всем, что в нем было.

Когда Кикфа, дочь Гвинна Глеу, жена Придери, увидела, что в замке не осталось никого, кроме нее и Манавидана, она так опечалилась, что смерть показалась ей лучше жизни. И Манавидан обратился к ней. «Ты не права, женщина, – сказал он, – коль боишься довериться мне. Клянусь Богом, что нет у тебя друга преданнее меня. Ведь я с юных лет был товарищем Придери и твоим. Поэтому не опасайся меня». – «Господь воздаст тебе, – ответила она, – я не сомневаюсь в твоей дружбе». И сомнение исчезло из ее сердца.

«Итак, – сказал Манавидан, – нам нельзя оставаться здесь, ибо мы лишились собак и не можем больше добывать пропитание. Отправимся в Ллогр, там нам будет легче прожить». – «Хорошо, господин, – сказала Кикфа, – мы так и сделаем». И они отправились в Ллогр.

«Господин, – спросила она его, – каким же ремеслом мы займемся теперь?» – «Я могу только делать то же, что и раньше, – ответил он, – шить обувь». – «Господин, – возразила она, – эта грязная работа не подобает мужу такого достоинства, как ты». – «Мое достоинство это стерпит», – ответил он. И он стал работать с лучшей кожей, какую мог достать, и делал туфли с золочеными пряжками так хорошо, что работа прочих мастеров того города показалась грубой и неуклюжей по сравнению с его. И вскоре никто не стал покупать у них ни туфель, ни сапог. Так прошел год, пока сапожники не собрались и не сговорились против него, но он был предупрежден и сказал Кикфе, что сапожники намереваются его убить.

«Господин, – сказала Кикфа, – куда же нам скрыться от этого мужичья?» – «Мы вернемся назад в Дифед», – ответил он, и они отправились в Дифед. А когда они собирались в путь, Манавидан захватил с собою пшеничный колос. И они пришли в Арберт и поселились там. И для него не было места приятнее, чем Арберт, где они жили с Придери и Рианнон. Он рыбачил и охотился на оленей, а вскоре засеял три поля, и там взошла лучшая в мире пшеница, которая разрослась так обильно, как никто еще не видел.[116]

Пришло время собирать урожай. И он пошел на первое поле и увидел, что пшеница поспела. «Я сожну ее завтра», – сказал он. Ночь он провел в Арберте и рано утром поднялся, чтобы сжать пшеницу. Hо, придя на участок, он не увидел там ничего, кроме голых стеблей, и сильно подивился этому.

И он пошел на другое поле и увидел, что урожай и там поспел. «Я сожну пшеницу завтра», – сказал он. И наутро он встал, чтобы пойти на поле, но пришел туда и опять обнаружил только голые стебли. «О Боже! – воскликнул он, – кто же готовит мне голодную смерть? Hе тот ли это, кто уже опустошил мой край?»

И он отправился на третье поле, и, когда пришел туда, там не было ни души, и он увидел, что пшеница и там поспела. «Будь я проклят, – сказал он, – если этой ночью я не увижу, кто здесь хозяйничает». И он взял оружие для охраны поля и рассказал обо всем Кикфе. «Что же ты сделаешь?» – спросила она. «Я пойду этой ночью в поле», – сказал он.

И он отправился в поле, и провел там половину ночи, и тут вдруг услышал сильнейший в мире шум. И он узрел великое множество мышей, которым не было ни меры, ни числа. И не успел он опомниться, как мыши набросились на пшеницу, и каждая из них наклонила по стеблю и отгрызла колос так, что ни одного целого колоса не осталось. И они пустились бежать, унося с собою колосья.

Тогда, исполненный гнева, он ворвался в середину мышиной стаи, но не смог коснуться ни одной мыши, ибо они взмыли в воздух, подобно птицам или мухам, кроме одной, которая была в тягости. И он, увидев это, схватил ее, посадил в свою перчатку и принес в дом.

Он вошел в комнату, где была Кикфа, и зажег огонь, и повесил перчатку на гвоздь. «Что там, господин?» – спросила Кикфа. «Там вор, – сказал он, – которого я застиг на месте преступления». – «Что же это за вор, что ты смог посадить его в перчатку?» – «Слушай же», – и он поведал ей, как его поля были разорены и как мыши опустошили последнее на его глазах: «И одна из них была в тягости, и я смог поймать ее; вот она в перчатке. Завтра я повешу ее[117] и, клянусь Богом, сделаю то же с ними всеми, если поймаю». – «О господин, – сказала она, – негоже такому благородному мужу, как ты, гневаться на эту ничтожную тварь. Ты должен не рядиться с этой мышью, а отпустить ее».

«Будь я проклят, – воскликнул он, – если я не истреблю их всех, кого смогу изловить». – «Что ж, – сказала она, – защищая эту мышь, я хотела лишь не допустить умаления твоей чести. Делай как знаешь». – «Назови хоть одну причину, по которой я должен ее пощадить, и я послушаюсь, – сказал Манавидан, – я же не знаю таких причин и хочу с ней покончить». – «Тогда так и сделай», – сказала Кикфа.

И после этого он взошел на холм в Арберте, неся с собою мышь. И на вершине он соорудил виселицу из двух рогулек, и в это время к нему подошел клирик[118] в бедной и поношенной рясе. А ведь прошло семь лет с тех пор, как он видел там человека или зверя, кроме тех, что жили с ним вместе, пока не потерялись. «О господин, – сказал клирик, – помоги тебе Бог!» – «Приветствую тебя, – ответил ему Манавидан, – откуда ты, клирик?» – «Я иду из Ллогра, господин, – сказал тот, – а почему ты спрашиваешь об этом?» – «Потому что в последние семь лет, – сказал Манавидан, – я не видел здесь ни одного человека, кроме четверых, живших здесь, и я один из них». – «Понимаю тебя, господин, – сказал тот, – я же иду через эту землю к себе на родину. А что ты делаешь здесь?» – «Я вешаю вора, который ограбил меня». – «И что это за вор? – спросил клирик. – Я вижу в руке у тебя нечто, напоминающее мышь, и странно, что муж столь знатного вида держит в руке такую тварь. Прошу тебя, отпусти ее». – «Я не отпущу ее и не продам», – сказал он. «Как хочешь, господин, – сказал тот, – хоть я и огорчен, видя тебя, благородного господина, с этой мышью в руках, но я не стану тебя уговаривать». И клирик удалился.

114

«A Uad tan a wnaethant» – валлийская фраза, означающая «поселиться в каком-либо месте».

115

«Подойдем к кусту» – parth ar berth. Несомненно, перед нами попытка объяснить происхождение топонима «Арберт».

116

Здесь Манавидан обучает скотоводов-валлийцев не только ремеслу, но и земледелию.

117

Последующий эпизод отражает наказание вора по валлийскому праву. Если вора ловили с чутким имуществом, его могли повесить; если же кража считалась доказанной, но вор не держал в момент поимки имущества в руках, он должен был заплатить выкуп. В истории отражена борьба церкви за замену казни денежным возмещением.

118

Yscolheic – собственно, «школяр», т. е. студент Оксфорда.