Обитель духа

Янира дождалась, пока стихнет ее бормотание, довольно быстро перешедшее в размеренный храп. Девушка лежала в темноте, и жизнь неожиданно показалась ей невыносимой, быстрые слезы побежали из раскрытых глаз, беззвучно скатываясь за уши.

«Илуге! – мысленно закричала Янира. – Где же ты, Илугее-е-е!»

Несчастье – это то, что случается неожиданно. А если то, что происходит, ожидаешь, это не несчастье, это просто такова воля Вечно Синего Неба. И воля эта совершенно необязательно направлена на твое ничтожное благо.

Ничего хорошего от ближайшего будущего Илуге не ожидал. Кое-как переночевав (ему пришлось хуже всех, к рассвету ноги заледенели так, что пришлось долго прыгать, чтобы наконец почувствовать онемевшие пальцы), они отогнали стадо под защиту сопок, ближе к реке. На это ушел весь день, а днем к мелкому колючему снегу прибавился дождь, и под копытами коней ощутимо захлюпало. Мир сузился до крошечных размеров: сейчас в нем существовали только вонь и вопли перегоняемых животных, покрасневшие на холоде носы и пальцы и промокшие сапоги. Мысль о том, что кто-то сейчас может оказаться в теплой сухой юрте, взять кусок жирного вареного мяса из пленительно булькающего котла, казалась такой далекой, что даже не пробуждала зависти.

Зато ближе к вечеру стало, пожалуй, получше. Сыпавшаяся с неба гадость иссякла, оставив, правда, грозно висящие фиолетово-серые тучи. Ветер стих, и хотя Менге, глядя на небо, тревожно цокал языком, Илуге радовался – стало значительно теплее, почти даже терпимо. Ко всему они разбили лагерь с подветренной стороны сопки – там, где сухие южные ветры выели ее пологий бок, обнажив красноватые сланцевые плиты, обычные для этих мест. Как раз под такой нависшей плитой оказалось достаточно места для того, чтобы растянуть изрядно намокшие войлоки и развести костер. Скоро к запаху дыма прибавилась едкая вонь сохнущей шерсти, но Илуге жадно ловил ноздрями этот запах: он предвещал какую-то надежду на то, что эта ночь будет лучше, чем предыдущая. С хворостом для костра, правда, было жидковато. Удалось нарубить только немного сырой и мелкой ивы-чозении да корявого тамариска – деревьев поблизости не было. На сегодня им хватит, но завтра придется потрудиться, если они захотят здесь остаться. А они захотят, Илуге в этом не сомневался.

Ночь прошла спокойно и даже с некоторым намеком на удобство. Проснувшись поутру, люди изрядно повеселели и выглядели посвежевшими. Илуге и самому сегодня, казалось, все по плечу. Однако погода к такому радужному настроению не располагала: тучи продолжали ходить вокруг, глухо порыкивая и взблескивая зарницами на горизонте. Оседлав лошадей, они за день вдоль и поперек излазили небольшую долину. Менге хотел знать все: где растет трава, а где камни, чьи следы встретятся на пути. И вроде бы, как он сам сказал, не впервой ему бывать именно здесь, а только дотошнее старика, наверное, на свете не рождалось. Илуге провел день вместе с Тургхом, который мастер был других передразнивать, и уж передразнивать Менге у него получалось до того уморительно, что у Илуге даже бока от смеха свело. Правда, по совести сказать, хорошее для скота место. Вода близко – значит, трава сочнее и не жухнет дольше, а от снега и ветра сопки хоть слегка прикрывают. Знает Менге свое дело, что сказать. Вернувшись, они обнаружили, что и старики даром времени не теряли: одна из тех абсолютно одинаковых, бесформенных куч камней, мимо которых сегодня они проезжали, оказалась тайным пастушьим схроном. Такие, как знал Илуге, иногда оставляли до будущих времен. В схроне был запас дров и два войлока – большое подспорье для них.

Этот вечер запомнился Илуге – безветренный, относительно теплый. Войлоки подсохли. Правда, хвороста – и того, что из тайника, и того, что они вчетвером собрали в округе, – еле-еле должно было хватить до рассвета. Но сейчас, наевшись горячей сытной болтанки, натянув на сучья сапоги для просушки и завернув босые ноги в теплые, щекочущие войлоки, – сейчас жизнь казалась не просто сносной, она казалась замечательной. Тем более что Эсыг разошелся не на шутку и ударился в воспоминания о своих первых походах. А это обоим молокососам, каковыми и были Илуге с Тургхом, было куда как интересно послушать.

Илуге и раньше с удовольствием слушал старого воина, но оказия вот так весь вечер просидеть у костра, жадно ловя каждое слово, выпадала редко. Ведь что такое компания в два десятка людей. Обязательно кто-то то перебьет, то не в жилу заржет, то под дурацкими вопросами всю соль похоронит. А в этой особенной доверительной тишине, перемежаемой только дальними вздохами жующих свою жвачку животных, каждое слово прямо в душу западает. Перед глазами встают картины отгремевших боев, воинской удали и чести. По рассказам Эсыга так и выходило: вся степь полнилась героями-ашурами, которым непременно покровительствовали могущественные духи-покровители. Вот, например, у косхов нет лучше покровителя, чем Молочный Жеребец. Увидеть во сне лошадь – к удаче. А если сон приснится в канун важного дня – еще и знамение. У джунгаров – степной волк, у ичелугов – журавль, у баяутов – рыба налим, за что окрестные племена их частенько так и величают – налимы. Но эти истории – Илуге знал их все – для дурачков, которые рты разевают. А когда останутся у костра два-три самых стойких, Эсыг посмотрит остро и расскажет совсем другую историю. После которой те, прочие, ребячьими сказками покажутся. Илуге всегда дожидался до самого конца. И сейчас эту историю – он знал это – Эсыг рассказывает, скорее, для него.

– Это было, когда ты еще не родился, а я еще ходил к бабам на двух ногах, – заводил старый воин, плутовато ухмыляясь и показывая довольно-таки большую щель между крепкими белыми зубами. – Пошли мы тогда, значится, на кхонгов. Как сейчас, аккурат перед Йом Тыгыз дело было. Погода – дрянь. Началось-то все с топора. Да, да, с топора. Хороший, скажу я вам, был топор. Кхонги в своих горах железо добывают, кузнецы они хорошие, а вот воины у них – так себе, безо всякого огоньку. Приехали они на торг и привезли, значит, тот топор. Ну, торг как происходит: разложили на шкурах свои товары в два ряда, смотрят, цену набивают, языками цокают. Погода – дрянь, говорю, дождь за шиворот поливает, мечи на глазах ржой покрываются. А я смотрю – лежит топор. Рукоять из берцовой кости, выглажено по руке отменно, с первого взгляда видать. Железо черно-синее, в прожилках, такое только небесные камни дают. Священного железа топор. Обоюдное лезвие в локоть длины, прорезное, с дивным орнаментом. Вскинешь, размахнешься – и поет топор, ей-ей поет! За такой топор не то что красную девку – лучшего коня отдать не грех! «Сколько?» – спрашиваю. Ну, тот кривоногий паскудник и ломит цену несусветную, видит, что глаза разгорелись. Десять кобылиц, говорит, и глаза жмурит. Мне и трети той цены не наскрести, да только азарт взял, – сколько, думаю, сторгую. А торговаться-то я мастер, и предмет торга достойный. Так, навроде не поесть из котла, дак хоть понюхать. Торгуемся с ражем, ногами топчем, шапки наземь скидываем. Уперся, морда кротовья, и ни чуточки не скинет. Ну, наш военный вождь тогдашний, Сэчен, и подойди посмотреть. Посмотрел, подкинул пару раз. Вижу, – как легла его рука в рукоять, так и прилипла. «Пять, говорит, коней, и дочь мою в жены». А дочка у нашего вождя, стоит сказать, была не слишком красавица. Кто из вас не знает рябую Илдару? Вот-вот, она и есть. Тогда еще молодая была, еще можно было позариться… ежели в темноте, да сразу не испугаться! А только кхонг и бровью не повел. «Десять коней, – говорит. – А жена мне не надобна». Поторговались еще для виду, да только смотрю, у нашего Сэчена глаз кровью набух – мало того, что такой топор упустили, дак еще и смеяться, теперь, поди будут: мол, Сэчен свою дочку уж и торгом за топор замуж отдать не может. Так и увезли кхонги свой топор, да только отъехать-то толком не успели, как поднял нас Сэчен и говорит: облапошили нас, говорит, все как есть сторговали. Несправедливый, мол, торг был. А ведь, надо сказать, многие из нас тогда за кхонгские чудные мечи, да топоры, да копья разве последние штаны не сняли. Кое-кто даже пешими остались, вот до чего дошло! А как раж прошел, да меч желанный к поясу пристегнулся, тут и душу заняло: эх, а как бы так, чтоб и меч был, и коня оставить. Конь-то он ведь вроде товарища, ежели особенно с жеребенка его выкормил… «Отобьем-ка мы у них коней обратно, – говорит Сэчен. – Тут, главное, стреножи распутать, а как хозяин свистнет – конь сам прибежит. И главное, вины нашей никакой в этом не будет. Не сберег свое – не пеняй на других!» Нашим-то эти слова куда как по душе пришлись. И мне, признаться, – Эсыг запускает пятерню в нечесаную гриву сивых волос, – тоже. Я, сказать по правде, тогда… э-э… своего коня на вот этот топор сторговал. – Узловатые пальцы машинально гладят массивную ручку боевого топора из темной узорчатой древесины. – Не так хорош, конечно, как тот, но, как говорится, лучше уголек в очаге, чем луна на небе. Пошли мы, значит, следом. Кхонги-то земель наших не знают, прямиком поперлись, а там дорога овражистая, вот и увязли. А мы Волчьим Логом обернулись, да прямиком на них к ночи и вышли.