Лунный парк

«Нэшнл инкуайерер» объявил, что я встречаюсь с Джулианой Маргулис, или Кристи Терлингтон, или Мариной Раст. Говорили, что я встречаюсь с Кэндис Бушнел, Рупертом Эвереттом, Донной Тарт, Шерри Стрингфилд. Ходили слухи, что я встречаюсь с Джорджем Майклом. Я встречался даже с Дианой Вон Фурстенберг и Барри Дилером. Я был не натурал, не педик, не би, я уже сам не понимал, кто я есть. Но я сам был в этом виноват, и по большому счету меня забавлял тот факт, что людям действительно небезразлично, с кем я сплю. Какая разница? Я был загадкой, тайной, вот что имело значение – вот что продавало книжки, что делало меня еще более знаменитым. То была пропаганда с целью усугубить и без того шикарный образ автора как симпатичного молодого плейбоя.

На героине мне казалось – все мои действия невинны и полны любви, я страстно желал укрепить свои узы с родом человеческим, я был расслаблен, и безмятежен, и сосредоточен, и откровенен, и заботлив, а сколько я давал автографов и скольких нашел друзей (никто не удержался, все съехали). Время, когда я открыл для себя героин, совпало с началом процесса, затянувшегося на целое десятилетие: все девяностые я обдумывал, писал и раскручивал пятисотстраничный роман под названием «Гламорама» про международную террористическую организацию, использующую мир моды в качестве прикрытия. Книга эта должна была – предсказуемо – снова сделать меня мультимиллионером и еще более знаменитым. Но я обязан был предпринять мировое турне. Я пообещал, когда подписывал контракты; это нужно было, чтоб я снова стал мультимиллионером; на этом настаивало мое агентство, чтобы получать с мультимиллионера свои проценты. Но я торчал довольно плотно, и полуторагодовой тур расценивался издательством как рискованное предприятие, поскольку, говоря словами Сонни Меты, я был «постоянно как будто под кайфом». Но они сдались. Им нужен был этот тур, чтобы помочь компенсировать выплаченный мне основательный аванс. (Я предложил им послать вместо меня Джея Макинерни – все равно никто не догадается, был мой довод; кроме того, я знал, что Джей справится. В «Нопфе» мало кто даже смутно верил в осуществимость этого проекта.) Тем не менее я снова хотел стать мультимиллионером, поэтому я пообещал им, что завяжу, – и завязал-таки, ненадолго. Врач, к которому меня направили, был убежден, что, если я не стану соблюдать осторожность, к сорока годам мне понадобится новая печень. Это помогло. Но не слишком.

Дабы убедиться, что я не употребляю наркотики во время первого витка раскрутки «Гламорамы», «Нопф» нанял ямайского телохранителя, который должен был за мной приглядывать. Ускользнуть от него, как правило, было просто, иногда – сложнее. Как большинство состоятельных наркоманов, я был небрежен, по выходе из ванной комнаты мой пиджак бывал усыпан кокаином, порошок покрывал лацканы, крошки оставляли пятна на штанах новеньких костюмов от Черрути, и становилось очевидно, что завязал я еще не до конца; это привело к ежедневным обыскам, и, когда Теренс находил завалявшиеся в моих плащах от Армани пакетики с метадоном, коксом и герычем, он тут же отправлял одежду в химчистку. Позднее проявились и более серьезные последствия злоупотребления наркотиками в долгом изнурительном турне: приступ в Рэли и смертельно опасная кома в Сент-Луисе. Теренс довольно скоро сдался («Ман, хочешь торчать – торчи, – добродушно говорил он, теребя дредлок. – Теренс не хочет знать. Теренс?

Он устал, ман»), и вот я уже долбился каждые десять минут во время интервью в гостиничном баре в Цинциннати, поглощая двойной космополитэн в два пополудни. Я протаскивал пропановые горелки и огромные мешки крэка на борт самолетов «Дельты». В Сиэтле я передознулся в кабинке туалета (в Сорренто я три минуты был клинически мертв). Тогда-то и началось нешуточное беспокойство. Число укротителей возросло в каждом городе, и, если к обеду меня не обнаруживали, издатели отдавали приказ найти начальника охраны гостиницы, где я остановился, чтобы тот открыл мой номер, – а если дверь была на цепочке или под рукоятку был подставлен стул, инструкция гласила «выбить гребаную дверь», дабы убедиться, что я еще живой, и, конечно, я всегда был живой (буквально, если не фигурально), но такой убитый, что пиарщикам приходилось под локотки тащить меня из лимузина на радиостанцию, оттуда – в книжный магазин, где я начинал свои чтения, расплывшись по креслу, бурча в микрофон, а рядом нервно ерзал магазинный клерк, приставленный, чтобы щелкнуть перед моим лицом пальцами, если я вдруг вырублюсь (а иногда во время раздачи автографов им приходилось водить моей рукой, чтобы добиться узнаваемой подписи, тогда как я отделался бы просто крестиком). А если наркотики были недоступны – резко падала моя заинтересованность в проекте.

Например, в Денвере знакомого дилера замочили несколькими ударами отверткой в голову, о чем до приезда мне известно не было, так что по причине отсутствия доступной наркоты пришлось отменить мое появление на фестивале «Потертая обложка». (Я сбежал из «Браун-Паласа» и был найден на лужайке возле дома другого дилера, без ботинок, без бумажника, стонущим, со спущенными до лодыжек штанами.) Без наркотиков я не мог принять душ – боялся того, что может выскочить из смесителя. Бывало, иная фанатка, беря автограф, намекала, что у нее есть наркотики, так мы сразу тащили ее с собой в отель, где она пыталась оживить нас наркотой и оральным сексом (что с ее стороны требовало недюжинного терпения). «Да с героина за неделю можно сняться», – с надеждой твердила одна из таких, одновременно пытаясь отгрызть себе руку, поскольку поняла, что я употребил все шесть пакетиков ее порошка. Без наркотиков я был уверен, что хозяин книжного магазина в Балтиморе на самом деле – горный лев.

Если так пошли дела, возможно ли всухую перенести шестичасовой перелет в Портленд? Решение? Достать еще наркотиков. И я продолжал гоняться за герычем и клевать носом на интервью в гостиничных барах. В самолетах я бессознательно расползался в кресле первого класса, после чего меня везли по аэропорту на каталке в сопровождении служащего авиалинии, чтобы я не утек. «Пищевое отравление, – отвечал на вопросы прессы Пол Богардс, теперь глава пиар-отдела «Нопфа». – Он отравился… м-м-м… ну, едой, в общем».

И турне грохотало далее.

Я мог очнуться в Милане. В Сингапуре. В Москве. В Хельсинки. В Кёльне. В городах Восточного побережья. Я очнулся, обнимая бутылку текилы, в белом лимузине, мы неслись по Техасу, на радиаторе торчали бычьи рога. «Почему Брет не пришел на чтения?» – спрашивали журналисты у Пола Богардса.

Выдержав паузу, Пол отвечал со ставшей уже привычной неопределенностью:

«М-м, усталость…» Еще одна шпилька: «Почему Брет отложил целый этап тура?» Долгая пауза. «М-м, аллергия». Еще более длительная пауза, после которой смущенный журналист осторожно замечает: «Но ведь сейчас январь, мистер Богардс». Невыносимо затяжная пауза, и в итоге Богардс, тихонечко так: «Усталость…», еще пауза, и уже почти шепотом: «Пищевое отравление».

Однако деньги делались такие (порнографии и расчлененки было достаточно, чтобы утолить жажду поклонников, так что книжка попала практически во все списки бестселлеров, несмотря на рецензии, которые обычно заканчивались словом «мерзость»), поэтому расписания неизбежно перекраивались, в противном случае мой издатель понес бы серьезные убытки. Теперь моя карьера полностью подчинялась экономической целесообразности, и даже огромные букеты в мои гостиничные люксы посылали, чтобы смягчить «приступы ужаса от мнимой опасности». От каждого отеля, в котором я останавливался в ходе мирового турне «Гламорама», требовалось: «Десять свечей церковных, коробка пастилок жевательных с витамином С, леденцы от горла «Рикола» в ассортименте, корень имбиря свежий, три большие упаковки кукурузных чипсов «Кул ранч», бутылка шампанского «Кристал» охлажденная, телефонная линия, рассчитанная только на исходящие звонки, без записи номеров абонентов», а на всех чтениях софиты должны были быть с оранжевым фильтром, чтобы оттенять мой салонный загар. При невыполнении данных требований договор между мной и «Нопфом» аннулировался. А кто сказал, что быть поклонником Брета Истона Эллиса легко.