Страница 20 из 26
– Ясно, – сказала Приходько. И Женька мысленно взмолилась, чтобы она больше ничего не говорила. Чтобы она вообще ушла. Чтобы она дала ей, Женьке, возможность как-нибудь самой во всем разобраться. Разобраться и понять. В этот момент Женька ни о ком больше не думала – ни о Валентине, ни о Полине, ни о Наде. Она слышала только свою потрясенность и помнила только себя. Жизненно важно было для Женьки – понять.
– А вы знаете, что ваша жена нездорова? – сказала Приходько.
– Она всю жизнь нездорова, – безжалостно сказал он. И улыбнулся, зубы сверкнули, как лезвие. Женьке страшно стало от этой улыбки.
– А вы знаете, что у нее? – сказала Приходько.
Теперь Женька даже не хотела, чтобы она ушла. Теперь Женька поняла, что нужно уйти им с Валентином. И побыстрее. Женька потянула Валентина за рукав, но уже не успела.
С той простотой, которая появляется в человеке, если годами работаешь в чисто женском коллективе и всецело проникаешься его спецификой, когда личные, даже – интимные, отношения неудержимо перерастают в производственные, захлестывают их и требуют обсуждения, Приходько уточнила:
– Она беременна.
в коридоре Женька услышала, как коротко охнула Полина и как заревел Виталик, которого резко поставили, будто бросили, на пол. Женька прижалась к руке Валентина, и его нос щекотнул ей затылок. Мать позвала из комнаты:
– Вы чего все сбежали?
Мать сидела за столом, ужасно деловая, в очках, и вдевала нитку. Только для этой ответственной операции мать и держала в доме очки, Женька всегда смеялась, как важно она вдевает. Много раз – и все мимо. Женьке казалось, что в такие минуты мать просто играет в старушку. В добрую старушку в очках, окруженную внуками. Опору дома. Общую кормилицу и поилицу. Зачинательницу рода. Всю в бытовых заботах. Но сейчас Женька не увидела игры и почувствовала щемящую жалость. Мать сидела маленькая, сутулилась, щурилась, и очки ужасно шли ей. Вот так – наденет однажды, совсем, и сразу будет всамделишной старушкой. Без внуков…
– Сними, мам!
Женька стащила очки и поцеловала мать в щеку.
– Что случилось? – сразу спросила мать. Женька редко ее целовала, как-то очень рано она стала стесняться нежничать с матерью. Теперь уж и мать привыкла, что редко. Даже удивилась сейчас.
Женька рассказала в двух словах.
– Все-таки надо было как-то иначе, – бессильно сказала Женька, – как-то тактично. А она – так, прямо…
– Кто? Ольга? – мать вздохнула и покачала головой. – Трое же ребят. Трое! А ты говорила, у Надежды как будто с головой что-то?
– Не знаю, – сказала Женька. – Мы думали – с головой.
– Надо ей все-таки хорошему врачу показаться, – снова вздохнула мать. И все-таки не удержалась: – Только чтобы к Петрову не попала…
Как всегда, когда матери удавалось заговорить о Петрове, она взволновалась, пошла красными пятнами, лицо ее некрасиво и жестко заострилось.
– Не надо, мама, – Валентин тронул ее за руку.
Она задумалась и даже не заметила, что он сказал: «мама».
– Наделают ребят, а все ищут, – сказала мать. – Чего, спрашивается, ищут? Ищут, ищут…
Без стука вошла Приходько. Присела к столу, устало, как после второй смены, сказала пустым голосом:
– Отправился домой.
Слышно было, как хлопнула дверь. Как загрохотало по лестнице и стихло. Виталик заплакал – теперь уже за стеной, в комнате. Потом щелкнуло в ванной. Сразу, бессмысленно и туго, ударил душ. Вода билась и билась, больше ничего не было слышно.
– И Полину жалко, – сказала мать.
– Всех баб жалко, – сказала Приходько, будто сама не баба, будто со стороны. Кто-кто, а уж она хлебнула – тридцать лет мастером на Слюдянке, на самой что ни на есть бабской фабрике. Сколько детей родилось с ее благословения и сколько семей удержалось ее напором, – не пересчитать. Многие потом жили неплохо, очень неплохо. А своего не наладилось, нет. Не получилось.
– Пора мне, – сказала Приходько и чуть помедлила еще на пороге. – Насчет вашего кооператива я Жене уже говорила…
Женька ответила, опережая мать:
– Спасибо. Не надо.
– Ладно, – усмехнулась Приходько, – где живу – найдете.
Мать быстро закрыла за ней и вернулась. В ванной все так же, бессмысленно и резко, била вода. Мать осторожно стукнула в дверь, но Полина закрылась, не отвечала. Виталик затих, заснул, наверно. Женька с Валентином стояли перед окном, он обнял ее за плечи.
Мать усмехнулась:
– Вы хоть штору-то опустите, люди смотрят.
– Пускай завидуют, – засмеялся Валентин. – Жень, а ты чего так Приходько не любишь? Хорошая же тетка!
– Почему – не люблю, очень люблю, – быстро сказала Женька, глянув на мать, мать, кажется, не слушает. Женька ничего не рассказывала Валентину, еще не хватало – рассказывать, чего нет.
– Это Ольга насчет денег? – спросила мать, значит – слушала.
– Ага, – небрежно кивнула Женька.
– У нее можно бы взять, – сказала мать. И добавила, как главное: – Ольга – человек честный.
– Обойдемся, – сказала Женька. – Лучше пальто продам.
– Очень умно, – сказала мать. – Вы и так уже все распродали подчистую. Валик вон без часов остался.
– Ничего, я по солнцу, – сказал Валентин. Он почему-то заметно смутился, выпустил Женьку, долго искал пиджак, который висел на виду, на стуле. Нашел наконец. Долго шарил в карманах, достал что-то, бросил на стол:
– Вот. Еще сотня.
– Сберкнижка? – удивилась мать. Взяла, полистала. Написано было много, взносы – три рубля, пять. Общая сумма – сто.
– На мотоцикл копил, – сказал Валентин, избегая Женьку взглядом. Он собирал понемножку, не от кооператива, а от себя отрывая, от самого необходимого. Разный там обед, прочая чепуха. Треух на зиму не купил, а Женьке сказал, что не может носить, голове душно, привык с открытой. Хотелось побольше накопить, чтобы мотоцикл стал близкой реальностью, а уж тогда показал бы. Сразу бы и показал. Если бы квартира и мотоцикл, тогда уж чего и желать…
– Мотоцикл? – ахнула мать. – Пожалуйста, уж никаких мотоциклов. Слышишь, Валик! Я тебя прошу!
Мать только это и взволновало – мотоцикл. Она их теперь на всю жизнь боится. В каждом мотоциклисте видит личного врага, хотя тогда был виноват сам отец.
– Вот как? – сказала Женька. – Значит, сберкнижка?
Ей вдруг стало пусто и холодно. Хоть бы куртку какую накинуть, так холодно. И сбежать в ванную. Но там Полина, Полина скоро не выйдет.
Женька вспомнила, как перед прошлой получкой носилась за рублем по всей лестнице. Чтобы пойти с Валькой в кино. Смешно. А он, значит, откладывал на сберкнижку. И хранил тайну вклада. На мотоцикл или там на телевизор – это уж его личное дело.
– Можешь оставить их при себе, – сказала Женька. – Вот уж не думала, что ты способен…
Большего оскорбления Женька просто не смогла придумать. И выразить голосом. Валентин дернулся и стал медленно краснеть. Краснел он страшно. У него была темная кожа, гладкая и слишком, видимо, плотная для простого румянца. Поэтому если уж он краснел, то сразу будто чернел всем лицом. Только глаза у него при этом светлели. И зрачок туго и узко сжимался, черный на светлом.
– Я же нарочно хотел, Жень, – сказал Валентин. – Вроде подарок.
Он зацепил пиджак, пальцем – за петлю, поднял его и встал. Шагнул к двери. Даже уши у него потемнели. Прямые, слишком длинные волосы некрасиво торчали. Патлами. Длинный нос, без всякой лихости, даже потерянно, смотрел чуть влево, на Женьку. Что-то стремительно и больно сжалось у Женьки внутри. Она вдруг почувствовала себя старой и мудрой. Старше Вальки. Даже старше матери. Способной все понять и простить. Рубль. Сто. Тысяча. Мотоцикл и квартира. Чепуха какая. Прекрасное было чувство – старой и мудрой.
Женька зажмурилась и увидела. Как она проснулась в то утро. Рано-рано. Валентин лежал на спине, легко и неслышно дыша. По лицу его полз солнечный луч, подбираясь к глазам. Женька следила, как медленно и мягко он полз. Добрался наконец. Валентин задрожал ресницами и засмеялся, еще даже не проснувшись, Женьке. Женька тогда еще подумала, что плохие люди не могут, наверное, смеяться во сне. Не должно у них получаться.