Победоносец

Все припадали к его стопам, все просили об одном: пусть все остается как было. Хозяева фабрик не хотели перемен в заработной плате, говоря, что это их разорит и уничтожит всякое дело. Рыбаки и охотники возражали против взносов на общее пользование. Городские и сельские ремесленники умоляли не гневить власть имущих, от которых зависит их жизнь и малый заработок, а иначе они просто с голоду помрут. И наконец упали ему в ноги женщины, упрашивая сохранить их прежнюю женскую честь, то есть подчинение мужьям, домострой и тайные грешки.

С печалью и горечью слушал Марк все эти речи, а его глаза далеко поверх склоненных к его ногам «уполномоченных» искали в толпе людей, которые думают иначе, которые готовы своим выступлением дать отпор самозваным верховодам. Он чувствовал, что если увидит таких, то невзирая на усталость и давящую грусть встанет и ногой расшвыряет всех этих «припадающих к стопам», скликнет друзей, которые вместе с ним пожелают двинуться вперед…

Но видел тупые лица, яростно и нетерпеливо ждущие его ответа, видел подученных и замороченных, видел готовых на открытый бунт, если их просьб не услышат. Даже жаждущих, чтобы не услышали, предвкушающих, как и всякий сброд, крики, оскорбления, рукоприкладство и смуту.

Горько засмеялся в душе и взглядом, полным презрения и жалости, окинул ораву просителей. Перед ним были убогие лукавцы, мутные глаза, в которых не было даже искры фанатизма, мясистые губы и торчащие скулы духовно недоразвитых людей.

Охватило отвращение и жуткая, невыразимая, жгучая тоска. На Землю! На Землю! Безжизненным жестом руки он отогнал прочь теснящихся к его ногам заводил, готовых в лукавой покорности целовать его одежду.

— Уходите! Поступайте, как вам будет угодно. Я возвращаюсь на Землю.

Крик радости прозвучал в ответ. Но Марк не стал слушать и быстро ушел подальше в собор.

Но в покое его оставили ненадолго. Явились послы от первосвященника, прося прощения, что, занятый делами, не смог явиться он сам. Но им-де велено от его верховного святейшего имени выразить сожаление, более того — отчаяние, по случаю намерения благословенного Победоносца так быстро покинуть Луну. И велено спросить, каковы будут указы, которые первосвященник готов исполнить немедленно с обычным послушанием и покорством.

Слушая эти лукавые речи, Марк даже не рассмеялся. Ему было все равно, хотелось только побыстрее избавиться от надоевших и опротивевших людишек. И он ответил, что никаких указаний Его Высочеству не будет, кроме одного: пусть ему дадут гонцов, пусть отправят их в Полярную страну предупредить охрану машины, что завтра он туда явится. Сразу после прибытия из-за моря туда были посланы верные люди, но их все нет и нет, и неведомо, все ли там поддерживается в надлежащем порядке, как было прежде приказано.

После ухода послов, не откладывая, стал собираться в путь. Привел в порядок записи, собрал фотографии, упаковал все это не спеша и систематически. Времени до отъезда хватало: остаток дня и целая ночь. Вспомнилось, как думал взять с собой шерна и нескольких лунных людей. Усмехнулся. Шерн улизнул, а здешние люди у него и так в печенках сидят.

Вот Ерета взял бы с собой, но Ерет нужней всего здесь. Слишком хорош он, чтобы его на Земле выставлять напоказ. Смешная мысль пришла: может, Элема взять и в клетке показывать? Но мигом выбросил из головы эту детскую ехидную придумку. Сел и подставил ладонь под подбородок.

Вспомнил Элема таким, как увидел его впервые: в серой монашеской рясе, бритоголового, с горящими глазами фанатика, вместе с живыми и мертвыми ждущего Победоносца в нерушимой вере, что тот явится… Неужели теперешний Элем — это тот самый человек? А остальные? А все те, кто ждал? Кто молча веровал? Крохабенна, встречая сказал: «Ты разрушил все, что было. Так строй же теперь… » Что же произошло?

Он вскочил и схватился за голову, так вдруг стало страшно. Ясно представилось то, что прежде только изредка и смутно угадывалось: его появление на Луне не благословением обернулось, а невознаградимой, ужасной катастрофой, каким-то наглым вмешательством в естественное, медленное развитие этого мира и людей, так-сяк здесь прилепившихся. Именно оно поставило здесь все вверх тормашками, развязало страсти, болезненно обозначило худшие инстинкты…

Пожал плечами:

— Что поделаешь? Видимо, так должно было случиться. Но сам понимал, что эта фаталистическая фразочка -

только ответ вслух на подавляемую мысль, которая утверждает обратное.

И эта мысль…

Ихазель!..

Да, это имя давно в нем плачет, с той самой минуты, как он подумал об отлете как о деле решенном.

— Птичка ты моя золотая!

Такая тоска взяла, что зубами в запястье себе впился, чтобы не закричать.

— Прости меня, прости, — зашептал, словно Ихазель была здесь. Не мог ясно сказать, за что просит прощения, в чем состоит его мнимая или действительная провинность, но понимал, что речь идет о гибели грез, пленительнейших, чем все радуги в мире, об осквернении попросту тем, что рукой не коснулся, к груди не прижал, о растраченной, а может быть, и погубленной жизни, о любви…

Какая-то себялюбивая мыслишка неустанно подсказывала, что ничего худого он не сделал и незачем ему знать, отчего и в чем переменилась эта девушка, но вопреки этой подсказке он знал, что только от него зависело сохранить Ихазель благоуханным цветком, а превратилась она во что-то непостижимое и отталкивающее.

Надеялся, удастся справиться с душевным разладом хлопотами по подготовке к путешествию и доброй мыслью о Земле, но дело валилось из рук, а воспоминания о Земле перед внутренним взором застилало мертвым серым туманом.

Так и прошло время до самого вечера. Солнце багровело над чертой горизонта. Он смотрел на это солнце сквозь заалевшие оконные витражи, но стук в двери, сперва негромкий, а потом все более настойчивый, заставил отвлечься от раздумий. Марк встал и отворил двери.

Перед ним стоял Элем в торжественном облачении, в древнем высоком клобуке, с двумя паникадилами в руках У него за спиной на крыльце и на паперти толпилась пестрая свита из придворных и городских старшин, переходившая в бесчисленную толпу, которая залила всю площадь. Едва Марк появился на пороге, первосвященник бухнулся на оба колена, взмахнул паникадилами, и Марк оказался в густом ароматном дыму. Вслед за Его Высочеством бухнулась на колени свита. Народ, который из-за тесноты стать на колени не мог, склонил головы, приветствуя Победоносца протяжными криками.

А первосвященник, не переставая кланяться, запел:

— Благословен буди, владыка, с Земли явившийся, радость очей наших, на Землю уходящий! Ай-я!

— Ай-я! — жалобно подхватила толпа.

— Благословен буди, Победоносец, шерна поразивший и силу рукам человеческим подавший! Плачут наши сердца, о, на Землю уходящий! Ай-я!

— Ай-я! Ай-я! — стенала толпа.

— Мир ты нам даровал, мудрость исходила из уст твоих ради нашего просвещения! Почто же покидаешь нас, сирот несчастных, почто так скоро уходишь на лучезарную Землю? Ай-я!

— Ай-я!

— Благодарствуем тебе…

Марк отвернулся и ушел в собор, захлопнув тяжелые двери.

На крыльце его ослепило солнце, светившее прямо в лицо, и теперь он почти ничего не различал в сумраке, заполняющем огромный зал. И сам не понял, то ли действительно, то ли это ему кажется, что у черного амвона с золотой надписью стоит Ихазель. Давно он ее не видел, с того самого памятного свидания на кровле. Он медленно подошел к ней:

— Ихазель! Я возвращаюсь на Землю.

— Знаю, что собираешься.

В сумраке стали видны ее глаза, полные ужаса, какие-то безумные, и усмешка, криво замершая на губах.

— Ихазель!

Она быстро оглянулась. За амвоном раздался едва слышный шорох.

С застывшим лицом, словно руководимая чужой волей, она дрожащими, негнущимися пальцами стала расстегивать платье на груди.

— Иди сюда.

И вдруг всплеснула руками.

— Нет! Нет! Беги! — воскликнула сдавленным голосом. — Зови людей! И уходи! Сжалься надо мной! Сжалься над собой! Беги! Возвращайся на Землю!