Судить Адама!

XI

Среда для хмелевцев началась с неприятностей. Утром областное радио сообщило, что сегодня опять ожидается сухая жаркая погода, с температурой в середине дня 32 – 34 градуса, а в заволжских районах – это значит и в Хмелевском – до 36 градусов. Как под пазухой. Впрочем, под пазухой-то нормальная температура здорового тела. А вскоре пришла почта, и в районной газете подписчики прочитали резвый фельетон Мухина и Комаровского «Развлечение дедушек», где осмеивался товарищеский суд Новой Стройки. Навыбирали-де пенсионеров, вот они от безделья и затеяли процесс над котом.

Очень поверхностное зубоскальство. Именно поэтому в редакцию и в районные организации сразу пошли протестующие звонки. Членов суда хмелевцы уважали, к тому же наскок на них задевал интересы всех пенсионеров, которые охотно занимались общественной работой. К обеду атмосфера в знойной Хмелевке сгустилась настолько, что товарища Взаимно-обоюдова официально пригласили в райком, к Ивану Никитичу Балагурову. Митя Соловей встретил там обескураженного Колокольцева, но на его «здравствуйте» не ответил, в кабинет Балагурова пропустил первым, ты наклепал, вот и вставай на ковер первым.

Балагуров поздоровался с обоими за руку, Мите Соловью предложил сесть, а Колокольцева оставил на ковре:

– Расскажи, друг сердечный, как ты додумался мешать такому серьезному мероприятию, как товарищеский суд? – А у самого глаза смеются, потная лысина сверкает тоже весело. – Да не мне рассказывай, а ему, председателю суда. За что он вам не понравился?

Убедительных оправданий у Колокольцева не нашлось. Мухин и Комаровский писали фельетон с колес, чтобы поспеть в сегодняшний номер и прихлопнуть суд в день его решающего заседания: их обидела дерзость Взаимнообоюднова, который отказался дать информацию о суде, и грубость Башмакова, не терпевшего фельетонистов. Да и тот факт, что подсудимым стал кот, не имел прецедентов и сам просился обнародоваться. Они взяли за основу рассказ ответчика Титкова и невольно упростили историю, дали ее однобокой. Колокольцев сперва не хотел печатать фельетон в таком виде, но о суде над котом пронюхал собкор областной газеты Коптилкин, и гвоздевой материал мог уплыть в чужие руки. Сатирическая публикация в областной прессе ударила бы прежде всего по району, представив его в анекдотической окраске, – объясняй потом, оправдывайся…

– Объяснить ты и сейчас толком не можешь, – сказал Балагуров, выслушав его сбивчивый рассказ. – Вроде бы заботишься о чести района, а напечатал такой дешевый материал. Этот ваш конкурент Коптилкин даст его со своими комментариями в областной газете, и вот уж героями будем не мы, а ты со своими Мухиными-Комаровскими. Понял? По-дружески советую: извинись перед всеми членами товарищеского суда.

– Я извинений принять не могу, – заявил Митя Соловей твердо и встал. – Публично смеялись, пусть публично и извиняются. Иначе подадим в суд.

– Правильно, – согласился Балагуров и пора-женно уставился на Взаимнообоюднова: никогда не предполагал в нем такой решимости. – И подавайте сразу в народный. Они виноваты не только перед нами, но и перед читателями.

Голова Колокольцева загудела, как старая электтронная машина в поисках оптимального решения. Извиняться печатно – это общественная демонстрация своего верхоглядства, удар по престижу газеты, уменьшение полугодовой подписки, нахлобучка от сектора печати обкома и т. д. Не извиняться – народный суд, его гласность и, как результат, те же неприятности, что и при извинении.

– А если мы косвенным образом исправим эту ошибку? – предложил он. – Например, побываем сегодня на суде и в следующем номере дадим большой репортаж с объективной картиной заседания и положительной оценкой работы всех членов суда.

– Нет, – отверг Митя Соловей. – На заседание суда мы вас не пустим, пока не принесете публичные извинения.

И опять Балагуров удивился его непреклонности: такой-то послушный исполнитель, который боялся вышестоящего начальства и не принимал самостоятельно никаких решений, восстал!

– Хорошо, Дмитрий Семенович, так и действуйте, – сказал он. – Мы с Межовым постараемся в конце дня побывать на заседании вашего суда.

Митя Соловей не спеша, будто делал это ежедевно, пожал пухлую руку Балагурова, покрыл седеющую голову соломенной шляпой и, не замечая Колокольцева, вышел. В приемной дежурный ждал, что

его недавний коллега поделится впечатлениями, но Митя Соловей лишь строго кивнул на прощанье и проследовал на выход. Даже словом не обмолвился, такой-то говорун.

С крутой, в один марш на двадцать две ступеньки лестницы он тоже спустился скоро, не держась за перила, с поднятой головой, и лишь на улице почувствовал, как бесконечно устал и вспотел от напряжения. Впрочем, вспотел он скорее от жары, хотя и был одет в легкий полотняный костюм. Духота стояла непримиримая, улицы Хмелевки обезлюдели, только с водной станции доносились крики молодежи и шумный плеск от падающих, – наверное, прыгают с вышки – в воду тел.

Он расслабился, вытер платком лицо и шею и устало пошел в уличный комитет. Победы давались ему не просто. Но давались уже, давались!

В райкоме он привычно почувствовал власть и силу Балагурова, но поборол свое рабское состояние, не закачался, устоял. Даже откровенное удивление Балагурова его не смутило. Не засуетился он в го-товном многословии, не потек, как грубо предрекала час назад жена. Бедная Варвара! Отчаянно борется за сохранение своей бездетной семьи, за прежде дисциплинированного супруга, за спокойную старость. И она по-своему права. Но сколько же в ней властности, стремления подчинить взбунтовавшего мужа! Да как он посмел поднять восстание на таком примерном семейном корабле, как наш! Как решился поставить под сомнение то, что испытано годами совместной жизни! Как он, ничтожный подкаблучник, отважился изменить ей, волевой и порядочной женщине, с какой-то полудикой мерзавкой! Да ты погляди на себя, опомнись! Тебя и зовут-то не по имени-отчеству, а по кличке. Какой ты соловей – ты старая ворона, галка, мокрый воробей! Да как ты смог на такое отважиться!…