Страница 54 из 55
Остерман кивнул на Головкина.
– Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал…
– Вот это верно сказано: «уважал»!.. В России все хорошее и честное – в прошедшем времени… «Уважал»!.. А теперь просто: «жал», до полусмерти! Дикари… азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога… Помогите же, графиня!..
Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.
Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднес к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.
Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжелый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.
Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.
Показалась тучная фигура Шаховского.
Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:
– Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?
Услыхав свое имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:
– Государь мой… молю тебя… помилуй… Прошу!..
– Возьмите этого несчастного! – не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. – Я прошу позвать сюда Левенвольде.
– Он самый и есть, ваше сиятельство. Вот этот! – отрапортовал офицер, козыряя обер-прокурору.
– Он! – разглядев наконец, проговорил Шаховской, стараясь овладеть собою и не выдать перед окружающими жалости, сдавившей ему грудь. – Да, да… Он… Встаньте, ваше сиятельство! Вам пора отправляться… Не далеко, не беспокойтесь. В Соликамск, Там довольно хорошо жить.
Поглядев в сторону офицера, который, следуя данной ему инструкции, следил за Шаховским больше, чем за арестантами, князь негромко, быстро проронил:
– Надейтесь! Бог не покинет никого из своих детей! Берите ваши вещи. Этот узелок?.. Это – все… Полушубок вам дадут. Вам будет тепло дорогою. Идите!..
– Господь… спаси… вас! – признательно кивая головой, проговорил Левенвольде, захватил свой узелок и вышел в сопровождении двух конвойных.
– Граф, и вам пора! – различив стройную еще фигуру Миниха на фоне светлого окна, направился к нему князь.
С суровым, надменным лицом, властно, как в былые дни, обернувшись, поглядел фельдмаршал на обер-прокурора.
– Ехать в Пелым… На смену Бирону, которого милостивейшая государыня простила и приказала вернуть?! Что же, я готов!
– Исторические танцы! – не удержался, чтобы не ужалить, Остерман. – Смена позиции. Это случается в самых лучших семействах. Ха-ха!..
– С своей стороны, граф, – как будто не слыхав замечания старика, продолжал Шаховской, обращаясь к Миниху и очень почтительно отдавая поклон его жене, – должен прибавить: мне приказано от имени ее величества, чтобы в пути и на месте ваши сиятельства не терпели ни в чем нужды. И все, что пожелаете вы взять с собою… подводы будут даны немедленно.
– Благодарю вас и мою государыню. Особенно – за жену. Я привык к тяжким и дальним походам. Но вот она… Да это ее дело! Я не звал… и не зову!
– Бог позвал меня, граф, когда мы венчались с вами! – ласково, но решительно отозвалась графиня Миних. – Прожили столько лет, вырастили детей. Как же мне теперь без вас – а вам без меня? Мы поедем вместе. Ведь это решено…
– Поедем, поедем, успокойся. Держи свой кофейник… и молчи! – ворчливо откликнулся Миних, чтобы не выдать слез, навернувшихся у него на глазах. – А что наш сын? Он тоже?..
– Успокойтесь… Легкая ссылка. Потом его вернут по-старому. Я так слышал.
– Ну, слава Богу! Слыхала, старуха?
Графиня тихо улыбнулась в ответ, отирая слезы.
– Ты все улыбаешься… всем довольна! Ну, и слава Богу. Да благословит Господь государыню нашу и царствование ее.
– Аминь!.. Только бы сынок наш… – начала и не докончила графиня, сморкаясь усерднее обыкновенного.
– Теперь, когда мне не осталось уж в этом мире ничего желать… ни ожидать, – опуская глаза, заговорил негромко Миних, – когда все кончено в моей жизни… – Он остановился, словно был уверен, что Шаховской шепнет ему слово надежды, откроет что-нибудь светлое, радостное.
Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.
И Миних совсем печально докончил:
– Беру смелость просить государыню, пускай со мною отправят и пастора, чтобы я мог сохранить от вечной гибели мою душу! В этой просьбе, надеюсь, отказано мне не будет!
– Я неуклонно передам о том государыне, граф!
– Благодарю вас, князь! Там все готово? Ну, идем, старуха! Вместе… в последнюю поездку на земле!..
Они вышли из каземата.
Проводив их глазами, Шаховской, словно не замечая, прошел мимо Головкина, который, проснувшись, глядел и, видимо, ждал, что князь поспешит к нему, и остановился перед Остерманом, отдавая почтительный поклон его жене и кланяясь более сдержанно самому бывшему канцлеру империи.
– Ваше сиятельство… Графиня!.. Я явился сообщить вам, граф, что время ехать.
– Миниху – в Пелым. Мне – в Березов, где еще стены полны стонами светлейшего Меншикова… Где… Ха-ха… Там тоже, как видно, есть умные шутники, у вас в новом правительстве. Занятно мне знать: куда потом попадут они сами, когда придет их черед? Ну, да там не мое дело. Подымайся, жена… и подымай меня! Не трогайте! – повелительным окриком и взглядом остановил он конвойных, которые хотели его поднять. – Здесь не плаха! Я сам себе хозяин. Прочь!
И, кряхтя кое-как, стал на ноги с помощью жены, гнувшейся от усилий поднять это исхудалое, но еще довольно грузное тело, плохо державшееся на хворых ногах.
– Ее величеству угодно было, чтобы я выслушал от вас ваше последнее желание. И по возможности оно будет исполнено, граф! – проговорил Шаховской, провожая к двери и слегка поддерживая старика.
– Да? Она так и сказала? – живо задал он вопрос. – Чего же я могу желать? Сожалею о тех «преступлениях», которые ввергли меня в такую пропасть, вызвали гнев государыни и… ее советников. Прошу извинения. Просьба? Просьба одна-единственная: пусть примет под свою защиту моих невинных детей. Теперь, когда Остерман пал, заклюют его бедных птенцов! Вручаю их покровительству императрицы. Я верю: она карает, но не питает злобы. Вот моя просьба. Идем, жена! А ты не приготовила мне кофейника, как фельдмаршалу его супруга? Ты никогда ни о чем не подумаешь!
И с ворчаньем, опираясь всей тяжестью на нее, он вышел из каземата.
Шаховской нерешительно подошел и остановился перед Головкиным, не в силах заговорить. Наконец начал негромко:
– Ваше сиятельство, не могу ли я перед отбытием вам чем служить? Верьте, что я…
Заметив, что офицер слушает особенно внимательно, он остановился.
– Знаю, знаю, старый друг! – негромко отозвался Головкин. – Вижу… понял теперь все! И вас наказывают вместе с нами! Вижу… Мне ничего не надо теперь. А там?.. Я напишу. Нездоровится мне, ну, да пройдет! Одна беда: столько лет прожить, не зная ни нужды, ни горя… Счастье так баловало вечно. Удача все росла… И вдруг такое испытание, когда годы мои ушли, когда нет сил, нет привычки к лишениям… Ну, да ничего. Я верю: Господь поможет! Да поможет он и вам, здесь, в этом шумном, опасном городе. А мне – там, в тайге, в Сибири. Дайте руку. Прощайте!..
Низко наклонившись, словно подымая что-то, Шаховской украдкой, быстро прижал к губам морщинистую, исхудалую руку своего благодетеля. Выпрямился и твердо произнес:
– Прошу следовать к подводам!
Головкин двинулся к выходу. Двое конвойных – за ним.