Страница 42 из 55
– Черкасского? Зачем, граф? – удивилась Анна. – Ведь он наш, русский!.. То есть я думала сказать, он помехой не станет. Кроме того, у графа столько родни влиятельной, столько сильных друзей. Он не повредит нам и оставаясь на свободе, я думаю.
– Пожалуй, что и так, принцесса! Друзей и денег у него слишком много. И он безвредный, опасливый плут. Пускай будет, как вы пожелали, принцесса. А теперь – пусть принесут сюда государя. Я позову своих молодцов. И вы объявите людям, что вынуждает вас на столь решительный шаг. И что я облечен высочайшим доверием и должен вести их, выполнить наш план для блага народа, для спасения родины… Для защиты юного императора от козней этого честолюбца… обманщика… Словом, как там захотите! Можно звать?
– Еще одну минуту! Я должна вас спросить… Простите слабой женщине. Недоверия нет во мне, но страх матери за ее малютку… Жгучее опасение… А что, если все открыто? Ежели вас… и нас ждет западня? Он, этот злодей, торжественно покажет миру: «Вот что было замышлено на регента империи! И регент приказал схватить не родителей своего государя, а заговорщиков, которые решили совершить ночной насильственный переворот и были изловлены на деле!» Что тогда?
– Тогда?.. Вас вышлют в Брауншвейг. Меня четвертуют, как Волынского. Бирон слишком боится «друга» Миниха… и все выместит на Минихе – в р а г е! Вот вернейший залог того, что эта ночь принесет нам удачу. Мне еще слишком дорога не моя старая жизнь – а старая, боевая ч е с т ь! Вы все еще страшитесь, принцесса?
– Опасаюсь, граф. Скажу вам открыто. Я бы желала лишь узнать: о чем шли речи негодяя этим вечером? Какой план он решил назавтра осуществить?
Миних, глядя в глаза Анны, сверлящие его сейчас, словно желающие проникнуть в самую душу, спокойно улыбнулся.
– А! Вам уже успели передать! Исправно. Никто, конечно, как барон, узнавший от Левенвольде. Не иначе… Но все равно. Признаться, я и касаться не хотел. Все это такой вздор – только могло вас встревожить понапрасну. Слушайте же: если нынче он не будет схвачен, завтра пойдет в Пелым далекий приказ: строить удобный, поместительный дом, куда и будут вскоре заточены некоторые важные персоны…
– Мы?! Он возводит цесаревну? Или решил призвать Голштинского, а нас туда? В Сибирь? Живых в холодную могилу… Боже!..
– Ничего подобного! – пожал плечами Миних. – Мне было сказано, что Остерман стал нестерпим и по всем правам заслужил отдых в Сибири. Но канцлер дружен со многими иноземными резидентами и посланниками при российской короне. И, уважая мнение их, старика стыдно будет кинуть в такую грязную нору, в какую сам Остерман кинул когда-то Меншикова.
– И что же?
– И вот я набросал герцогу наскоро план просторного, незатейливого дома с крепкой, высокой оградой, где можно проживать под зорким присмотром надежных людей. Дом этот построим теперь мы. И в нем…
– Будет доживать век свой Бирон! – с неожиданной силой докончила Анна. – Так, решено. Юлия, вели принести сына! А вы, граф, зовите людей. Правда ваша: время идет. Зовите… Я готова.
– Входите сюда! Ее высочество желает вас видеть… Говорить с вами! – раскрыв дверь в коридор, позвал Миних.
Человек двенадцать офицеров-преображенцев, войдя и отдав салют Анне, остановились у двери гурьбой, неподвижные, слабо освещенные скудным светом двух восковых свечей, горящих на столе. Их блестящее вооружение загоралось мимолетными бликами, когда сдержанное волнение заставляло груди вздыматься высоко под кирасой или рука, придерживающая саблю, чтобы та не делала лишнего шума, непроизвольно, сильно вздрагивала, словно готовясь обнажить клинок и поразить близкого врага.
Из спальни Анны показалась фон Менгден, держа сама на руках малютку Иоанна. Знакомое лицо девушки не пугало его, а ее пудреные волосы занимали ребенка, и он пухлыми пальчиками крошечных рук ловил концы буклей, колебавшихся перед его глазами, еще полными насильственно рассеянного сна.
– Дети мои! – срывающимся, напряженным голосом начала Анна, преодолевая свою обычную робость. – Дорог каждый миг. Я вас позвала… Именем сына-императора молю вас! Защитите меня и его от наглой дерзости регента. Вам нечего говорить, перечислять все унижения наши, весь позор. Курляндский выходец, челядинец бывший, исправлявший самые грязные дела… он теперь попирает ногами вашу честь, мою гордость. Угрожает жизни нашей и самого императора!..
Говор сдержанного негодования, вырвавшийся вдруг у этих привычных к железной дисциплине людей, придал силы порыву Анны, развеял остаток робости у женщины, совершенно непривычной так говорить ни с кем. И она, забывая всякое стеснение и страх, продолжала, все усиливая голос:
– Вижу, вижу, вы сами понимаете! Так знайте: мне нельзя… мне стыдно долее сносить все нестерпимые обиды. Я решила злодея арестовать, в ожидании суда над ним и законного приговора, достойного его темных дел. Поручаю это нашему фельдмаршалу, графу Миниху. Надеюсь, храбрые офицеры будут охотно повиноваться своему отважному генералу и ревностно станут помогать во всем. Вы обещаете мне, не правда ль?
– Обещаем и клянемся! Перед вами и государем! Ведите, генерал!
– Мы все исполним! Разочтемся с Бироном за все!
Общий дружный, хотя и сдержанный отклик наполнил рокотом высокий покой, гулким эхом через открытую дверь прокатившись и отдаваясь в соседнем пустом и обширном зале. Как будто самые стены старого дворца дали ответ на жаркую мольбу матери: спасти от опасности ее единственного малютку-сына.
– Благодарю! Благодарю вас, друзья мои… дети мои! – переходя от одного к другому, целуя, крестя и благословляя каждого, со слезами на глазах повторяла Анна. – Как мать хочу всех обнять и благословить каждого!.. Спаси и защити вас Пресвятая Дева, Заступница и Скоропомощница во всех скорбях земных. Ведите их, граф! Буду вас ждать. Вижу, Сам Бог за нас. За правое дело наше. Дети мои, да хранит вас Пречистая Матерь!
Взяв сына на руки от Менгден, она двинулась за толпой своих избавителей, которые, стараясь бесшумно ступать, вышли из покоя, направляясь вниз, к выходу из дворца, мимо караулки.
Стоя на пороге, Анна глядела им вслед, пока не скрылись во тьме полуосвещенных переходов очертания последнего офицера, а губы ее еще шептали напутствия и благословения…
Глава V
ЗВЕРЬ ПОЙМАН
В эту же ночь, только двумя-тремя часами раньше, когда еще Миних и другие гости разъезжались от Бирона, из старого Летнего дворца, где помещался со всей своей семьей и многочисленной свитой и дворней регент, – детские веселые крики, смех и возня, мяуканье кошачье и собачий лай наполняли спальню самого герцога и смежные с нею две-три внутренние комнаты, сейчас безлюдные, пока старшие находятся на парадной половине жилья.
Шут-горбун Анны Леопольдовны, Носушка-проказник, пошептавшись раньше с Юлией фон Менгден, перекочевал из Зимнего в Летний дворец и безвыходно почти вертится в покоях герцогини, стараясь лишь не попадаться на глаза Бирону, который почувствовал отвращение к шуту со дня смерти императрицы. И только полное ничтожество горбуна спасало его от опасности, благодаря такому нерасположению, очутиться в каком-нибудь подземном каземате крепости или исчезнуть навсегда затерянным в морозных далях пустынной Сибири.
Вся же семья Бирона охотно забавлялась выходками остроумного уродца, забавного вдвойне: и своим видом, и уменьем в каждую минуту придумать какую-нибудь новую выходку, потешную, а нередко и злую, выбирая в жертву лиц, заведомо неприятных герцогскому кружку или бесправных, вроде приживалок, приживальцев и слуг, по обычаю века наполняющих многочисленные покои.
Особенно сдружился лукавый горбун с младшей дочерью регента, Гедвигой Элеонорой, любимицей отца, бойкой девочкой лет восьми.
И сейчас, оседлав «конька-горбунка», как звала она Носа, девочка с веселым смехом подгоняет шута, который, став на четвереньки, возит по покоям избалованного ребенка, а сама заливается смехом, когда «конь» вдруг непритворно завизжит под сильным ударом маленькой, но тяжелой ручки, вооруженной отцовским хлыстом.