В трущобах Индии

— Курьер, которого посылали на Малабарский берег.

— Я был уверен, предчувствие не обмануло меня, — сказал сэр Лауренс.

Туземец стал на колени и подал ему пальмовый лист, покрытый условными знаками. Не успел вице-король взглянуть на него, как вскрикнул от радости и не заботясь об этикете, который он всегда тщательно поддерживал, захлопал в ладоши и, едва не танцуя, крикнул молодым офицерам:

— Господа! Господа! Трижды ура в честь королевы, Нана-Сагиб взят в плен!..

При этой неожиданной новости оба островитянина, лицо которых, и без того красное, окруженное рыжеватой растительностью, характерной для сыновей Альбиона, приняло вдруг цвет вареного рака, присоединившись к радости своего начальника, опрокинули голову назад и три раза с энтузиазмом крикнули так громко, что все стекла окон задрожали:

— Ура! Ура! Ура! Да здравствует королева Виктория!

Излив полным карьером свою британскую радость, сэр Лауренс взял снова пальмовый лист и еще раз прочел его. Кишная с помощью знаков, условленных между ним и вице-королем, писал следующее:

«Нухурмур, Малабар.

Мы на месте. Нана ничего не подозревает и принял нас с восторгом, как послов общества «Духов Вод». Мы едем сегодня вечером в Беджапур, и я надеюсь привезти всю банду, которая не подозревает ожидающего ее приема.

Один из них только опасен, — это француз по имени Барбассон, он внушает мне меньше доверия, чем остальные, но я слежу за ним.

Если ничто не помешает, завтра вечером мы будем во дворце Омра.

Прикажи, чтобы по приезде в Беджапур нам не попался навстречу ни один шотландский солдат.

Нельзя до последней минуты вызывать ни малейшего недоверия.

Нану мы можем считать только тогда своим пленником, когда за ним закроются двери дворца.»

Сэр Лауренс несколько раз прочел это послание.

— Гм! — сказал он после нескольких минут размышления. — Я, быть может, слишком поспешил праздновать свою победу… Но звезда моя никогда еще не блестела так ярко; и я верю, что она не изменит мне, когда я так близок к цели.

Сердар не ошибся. Память сэра Лауренса так же мало сохранила следов о событиях ночи, как вода не сохраняет изображения отразившихся в ней предметов.

IV

В то время, как в Декане все подготовлялось к восстанию, которым искусно руководило общество «Духов Вод» и Сердар, нарочно для этого приехавший из Европы, — все было тихо, спокойно и патриархально в Нухурмуре, тайном убежище Нана-Сагиба и его верных друзей, оставленных подле него Фредериком де Монмореном.

Друзья эти были прежде всего — махратский воин Нариндра, старый товарищ Сердара, — пылкий туземец томился праздной жизнью и с нетерпением ждал возвращения Фредерика де Монморена, который по весьма важным причинам не дал знать своим друзьям о своем присутствии в Декане; Рама-Модели, заклинатель, который проводил дни в дрессировке Норы и Ситы, двух пантер, оставшихся ему в наследство от Рам-Шудора; молодой и верный Сами и Рудра, следопыт, который открыл логово тугов. Все четыре лица эти находились по-прежнему под начальством Шейк-Тоффеля, адмирала флота Маскатского имама, иначе говоря, Мариуса Барбассона из Марселя, который до сих пор еще не утешился после трагического конца своего друга Боба Барнета, умершего от укуса кобры и съеденного шакалами.

Для Барбассона это была невозвратимая потеря, ибо, как он сам говорил, во всем мире не найти двух столь сходных людей, если не считать небольшой разницы вследствие того, что один был провансалец, а другой янки. И действительно, оба они еще с детства протестовали против той бесплодной потери времени, к которому принуждает нас коллегия под предлогом обучения.

— И к чему это служить? — с видом философа говаривал Барбассон, когда они беседовали на эту тему.

— Nothing! (Ни к чему) — отвечал Барнет.

Оба в возрасте шестнадцати лет были выгнаны своими отцами с помощью пучка веревок; оба изъездили весь свет и испробовали все ремесла и профессии; оба потерпели неудачу после того, как Барбассон в Маскате без боли выдернул зубы имаму и был за это назначен адмиралом, а Барнет в Ауде исполнил роль паяца, рассмешив набоба, который не смеялся двадцать лет, и получил чин артиллерийского генерала. Случай соединил этих двух людей, созданных друг для друга, но смерть, бессмысленная смерть, которая всегда поражает лучших людей, — разъединила их.

Печальный конец Барнета спас Барбассона, и пламенное, южное воображение последнего внушило ему мысль, что смерть эта была добровольное самопожертвование для спасения друга. Надо было послушать, когда он рассказывал эту печальную историю.

— Так-с, друзья, мы оба попали в тесный желоб тридцати трех квадратных сантиметров в поперечном сечении; ни вперед тебе не двинуться, ни назад и даже не пошевельнуться… Мы уже чувствовали запах кобр, которые шли на нас. «Пусти меня вперед, — говорит мне тогда Барнет, — пусть смерть моя спасет тебя». И он сделал, что сказал, бедняга! И вот теперь я здесь…

И слезы начинали капать с ресниц Барбассона. Воспоминание это сделалось до того священным для Барбассона, что он ничего не говорил и не делал, не подумав о том, как бы поступил Барнет при подобных обстоятельствах. Барнет был его законом и пророками, и это являлось тем более странным, что при жизни янки оба неразлучника вечно спорили друг с другом… Правда, после смерти Барнета Барбассон приписывал все свои мысли последнему, так что все шло хорошо и согласно.

Барбассон начинал скучать в Нухурмуре; провансалец утверждал, что Барнет после отъезда Сердара не остался бы и двадцати четырех часов в пещерах, и не проходило дня, чтобы Барбассон не заявлял, что напишет Фредерику де Монморену и будет просить прислать заместителя на свое место.

Увы! Это был уже не тот бесстрашный Барбассон, которого мы знали, всегда готовый принять участие в заговорах, сражениях, в героических похождениях, — и вот почему Сердар, заметивший эту перемену из писем, которые получал в Европе, не нашел возможным призвать его к себе по приезде и дать ему какую-нибудь роль в большом заговоре Беджапура.

Барбассон думал теперь о благах земных, говорил, что англичане прекрасно делают, желая сохранить Индию, он, словом, сделался консерватором с тех пор, как Нана-Сагиб подарил ему в награду за услуги целый миллион звонким бенгальским золотом.

История свидетельствует, что благосостояние и богатство изнеживают народы, — и Барбассон подтверждал это правило. Его тянуло вернуться в Марсель, прогуливаться в Канебьере и слушать, как говорят:

— Смотри-ка, милый мой, ведь это наш Мариус, сын дядюшки Барбассона, рабочего на блоках… Он видно нажил деньжат у турок!

Ему хотелось поглядеть, как будут лопаться с досады его двоюродные и троюродные братцы, любимцы коллегии, которые сделали карьеру по судебной части и получают всего две тысячи четыреста франков жалованья… Нет, Барнет на его месте давно бы махнул домой, а он, Барбассон, будет очень наивен, если не поступит, как Барнет. Но — терпение! Следующая почта принесет ему отставку.

Он был настолько осторожен, что перевел свой миллион во Францию через посредство банкирской конторы в Бомбее и поручил своему нотариусу купить прелестную виллу по соседству с Бланкардом, где он воспитывался у кормилицы. Он предполагал кончить свои дни мирным землевладельцем с воспоминанием о Барнете и искусной кухаркой, которая будет вполне угождать его гастрономическим вкусам.

В ожидании часа своего освобождения он заботился о хорошем столе в Нухурмуре и пристрастился к рыбной ловле на озере, где он совершал чудеса. Хотя он был собственно новичком в этом спорте, но ввиду того, что имел дело с рыбами, которые не умеют защищаться против хитрых измышлений человека, легко ловил их на приманку.

Нана-Сагиб, который ничего больше не боялся после трагического конца Максуэлла и исчезновения Кишнаи, был настолько хорошо охраняем своим отрядом, что начал также выходить из своего убежища и, находя общество Барбассона очень приятным, сделался также страстным рыболовом. Вот уже несколько дней, как они сидят каждый день, молчаливые и неподвижные, на берегу озера, терпеливо ожидая среди мирных занятий, когда Сердар пришлет им известие о себе.