Обратный адрес

— Ну, скажи же, Федюня, чей ты?! — настойчиво требовала кума Дуська, обнимая его за маленькие плечи, силой поворачивая лицом к Федору. Малец вывернулся и побежал из сарая.

Федор наморщил лоб с недоумением:

— Его, значит, тоже… Фёдором зовут?

— А то чего ж! — тягостно и неодобрительно вздохнула кума Дуська. — Кузьмовна его привадила сюда, когда маленьким ишо был! Заскучает об тебе, бывалоч, ну и зовёт этого, сопли ему вытирает, вишней кормит.

А та, проклятая, и рада: тут ей вроде как ясли… Он и привык, теперь и без неё ходит играть, я ему щенка завела. Что поделаешь?

Федор горбился, плотно обняв колени.

— Значит, она так и не вышла замуж?

— Не, не, как есть мать-одиночка! Родила, и никак в замуж не выйдет, пра! От худого-то семени какой же прок? Самосады — они все такие, с десятого колена, все — чужбину норовят! Бывалоч, в урожайный год покойник мой увидит кого из них, скажет: возьмите подводу, нагребите у меня груш в саду, вся земля ими устелена. А тот, проклятый, зачешет под рубахой, грит: на кой они мне, твои груши, их сушить надо, спину сломаешь! Зимой, мол, захочу взвару, так ты мне и сушёных решето всыпешь. Во как! Матюша-то, отец твой, и от смерти не раз Яшку спасал, так тот его чуть живым не съел… Теперь эта на работе, а дитенок вовсе без присмотра. Яшка-чужбинник вернулся с отсидки, так он рази человек? Сроду на руки не взял, каким-то чуждым элементом обзывает! А этот как вышел из яслей по годам, так и скитается. Кузьмовна его жалела бывалоч, царство ей небесное…

Она привстала, оправила юбку. Напомнила, отходя к двери:

— Ты не руби его, кочета, Федя. Курочки ещё будут! Вон и щенок во дворе, хоть и нечего теперь у нас сторожить, а все спокойнее, когда… Живое живому и радуется!

Отошла уж совсем к порогу и снова вернулась.

— Варя-то как помирать собралась, так все просила за домом приглядеть, моя-то хата совсем провалилась, на её месте совхоз новую общежитию построил…

Федор не слушал старуху, смотрел через распахнутые ворота во двор, где бегал его новоявленный тёзка, а может, и вовсе близкий по роду человек.

Сколько, она сказала, лет ему?

Спросить Федор отчего-то стыдился, он весь был полон тревожным предчувствием и почти знал, что этому мальчонке пять лет с небольшим, что Нюшка не зря дала ему такое имя.

— Моя-то хата пропала, так теперь уж и не знаю, где жить-то, — надоедливо торочила кума Дуська жалобным голосом. — Вот женишься, так я совсем лишней в вашем доме буду… Кабы работала где, а то ведь пенсии жду, кто же квартиру даст?

Какой дом, какая пенсия, чёрт возьми! О чём она вздумала говорить, когда тут душа разрывается!

— Чего ты, теть Дусь? — очнулся Федор.

— Да вот жить-то мне как теперь, уж и не знаю.

— Да живи, хата большая! Чего это ты вдруг?

Федор отмахивался, вытянув шею к воротам. По двору бегал мальчишка, сшибал хворостинкой молодые лопушки и ядовито-зелёную крапиву у плетня. Играл в Чапаева. И звать его — Федька. Ох, чёрт возьми, как оно собралось все до кучи! Мозги бывалые, находчивые набекрень идут!

— Стесню я тебя. Дело молодое, рази я не понимаю, Федя, — снова запричитала старуха.

Она поворачивала мысли Федора куда-то в одну сторону, а он противился. Лёг на спину, закинул руки под голову. Уставив глаза в дырявую, светящуюся крышу, оказал невнятно:

— Зря ты это… Не до того. Постираешь, сготовишь — мы же вроде свои. А жениться я не думал ещё, повременю. Оглядеться надо.

Она тягостно вздохнула, вытерла концом крапчатого платочка сморщенные губы и потупилась. Что-то хотела сказать насчёт женитьбы да, видно, раздумала.

Первая весенняя пчела влетела в сарай, покружилась, мелькая в солнечных веретёнцах золотой искрой, и вылетела обратно.

— На могилку-то… думаешь сходить? — тихо спросила кума Дуська. — Так уж она об тебе убивалась последние дни и письма велела писать на розыск, да куда ж там! Скрутила её простуда, гриб этот проклятый, азиатский! Врачиха после сказала — осложнение, а какое там осложнение… Не дождалась.

У тёмной кумы Дуськи и слова какие-то смутные, с изнанкой. Твердила про азиатский «гриб», а получалось, что не один тот грипп был виною.

— Схожу. Нынче же схожу, — отвернулся Федор, чтобы скрыть и стыд, и растерянность, и бисерный пот на лбу.

Да, дурил в жизни сколько хотел, куролесил на работе и с вечерними дружками, наряды иной раз выписывал на крепление траншей по методу Уклеева — что же дальше?

А то ещё любовь у него была…

Это уж под Новосибирском, когда со Славкой Востряковым подружился. Москвичка там была одна, техник машиносчётной станции, красивая до одури. На затылке пушистый хвост, шея как из сливочного масла, и перетянута в поясе, как гитара.

На танцах дело было. Федор остолбенел, глядя на такое совершенство, а Славка его подковырнул: «Да, — говорит, — редкая деваха, только она через месяц скажет тебе, что беременна, в раба превратит. Не боишься?» Федор чуть по шее ему не дал. А Славка оскалился: «Хочешь, сведу?»

И свёл. Славка, он все умел. Жил Федор полгода в хорошей квартире — Фаина эта разведённая была, и Федор ей чем-то понравился. «Ты, Федя, ещё не совсем испорченный человек», — не один раз говорила она. Квартира действительно уютной была, но скоро оказалось, что уют этот занимает уж слишком много места в ущерб чему-то более важному, чего Федор никак не мог определить.

Надоело ему и на побегушках служить. Дня не было, чтобы Фаина чего-нибудь не покупала, не меняла. Да хорошо, кабы тряпки, а то шкафы и серванты, и какие-то оттоманки, похожие на эшафот старых времён, чуть ли не каждый месяц меняла по моде. Только поставят шкаф в угол, глядишь, мода уже сменилась и надо его ставить посередине либо менять на секционный. За те полгода особенно надоели ему три зарубежных слова: гарнитур, интерьер и торшер.

А ведь интеллигентка была! Один раз даже рассказывала, что наука скоро изобретёт машину, которая полностью заменит человека, будет даже в чём-то умнее его.

— Автомат, что ли? — удивился Федор. Он не мог понять, куда же тогда девать людей.

— Кибернетический комплекс с определённой программой, — сказала Фаина.

— А не опасно? Я вчера зашёл в телефонную будку — автомат. Он две копейки глотает, соединять ничего не хочет и деньги обратно не выдаёт.

— Фе-е-дя! — возмутилась Фаина.

Он лежал на мягкой оттоманке, подогнув ногу в безразмерном пёстром носке, и смотрел в потолок.

Всё было очень доступно. Вещи, деньги и даже девки. И ресторан. А что дальше? В чём смысл?

Странно: именно у Фаины, и в самые неподходящие моменты, начал он вдруг вспоминать Нюшку, горячую и жадную. Выхоленная Фаина вся была словно из холодного, сыроватого гипса — ей бы в руки весло да на постамент где-нибудь у лодочной станции. Чтобы издали на неё смотреть — для красоты.

Вещи не жили в этой квартире, а только украшали интерьер. Был, впрочем, в квартире ещё и аквариум. На детей у Фаины никаких надежд не оставалось (в этой части Славка ошибся), и она часами кормила и ласкала золотых китайских рыбок.

Сначала аквариум был четырёхугольный, потом оказалось, что конструкция устарела, входили в моду круглые резервуары.

— Знаешь, Федя, — сказала Фаина, — угловатая форма стесняет движения рыбок, ограничивает их. А круглая форма не ограничивает пространства, ибо она идеальна.

Рыбка плывёт себе у стенки и нигде не наталкивается на препятствие. Представь, как умно! Федор открыл рот от изумления:

— Это что же? В литровой банке можно, значит, целый океан устроить?

— Не говори глупостей! — сказала Фаина жеманно. — Ты же не совсем ещё испорченный человек и прекрасно все понимаешь.

Этот аквариум окончательно добил Федора. Он почувствовал, что скоро и сам начнёт кружить в бесконечности стеклянного баллона, как те китайские рыбки.

Чего только не придумают люди, когда у них на детей нет надежды!

Как в сказке получилось: «Смилуйся, золотая рыбка! Вовсе взбеленилась проклятая старуха. Не хочет она быть простою крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой, а заодно и владычицей морскою… Ничего не сказала рыбка, только хвостиком плеснула и ушла себе в синее море…»