Страница 19 из 112
Хозяйка Родон живо залила в рот полстакана, подарив Форту немного тишины, и, булькая водой в надутых щеках, замычала и замахала лапками, показывая, что ей некуда сплюнуть полоскание. Тарья, жаждущий обелиться в глазах мамы, подсунул ей какую-то миску. Хозяйка опорожнила рот, но лишь затем, чтобы напуститься с новыми упрёками, – оказалось, миска-то принадлежит малышу! Малыш заревел, поняв, что оскорбили его личную посудину.
– Ты братика не любишь! ты о нём нисколько не заботишься, а он тебе родной! ты мне нарочно его чашку дал, вредитель! Тебе лемурид роднее Буна! Буник, Буночка, иди к маме!
«Бегом отсюда, и не возвращаться, – решил Форт. – Нет ничего хуже, чем вмешиваться в личную жизнь иномирян. Тем более – когда у них ни повернуться, ни даже плюнуть негде. Родит мамаша ещё двух лемуридов, дочка – тоже; спать придётся стоя – тут-то они к нам и эмигрируют! Одна загадка решена – теперь я знаю, почему ньягонцы едут в Федерацию. Мы считали – за свободой, а они – за жилплощадью!»
Хотя семейка ему не приглянулась, одно существо вызывало в нём жалость – Медеро. Пока домашние препирались, она сидела тихо-тихо, неотрывно глядя на него. Ждала, когда великан сделает волшебный знак рукой – и несчастье растает. Эти ждущие серебристо-зелёные глаза не отпускали Форта, и он, собрав в кулак своё упорство, возвратился к роковой бумажке зоотехника.
– О чём я говорила?.. Корм! злыдня была в корме, наоси. Это порченая партия! Сходите в магазин и убедитесь – все коробки с гнилью. Когда мы маленькую Луду – бедная, как она мучалась! – понесли на зоопункт и ждали справку, там ещё дважды восемь были с мёртвыми, и вдвое больше – с хворыми и квёлыми. Всё в одну ночь – наверняка когда партию пустили в продажу!
Форт ещё раз тщательно прочёл документ.
«Дата выдачи – ночь 5, луна 10, 24.20».
«Дата смерти – ночь 5, луна 10, 16.30».
Стоп.
«Через час её не стало». Значит, приступ начался около 15.30?
Форту живо вспомнилось беснование на стадионе. Местное время было – 15.32.
– Послушайте... когда ей стало плохо, как чувствовали себя вы? те, кто был дома?
– М-м-м... никак. Очень грустно, тяжело было, – потрясла ушками старшая дочь. – Мы все из-за неё переживали. Ещё бы!.. Тарья! смотри, Бун пополз на улицу!
Недоросль с певучим звуком выпрыгнул из семейного круга, но карапуз уже выбрался за дверь.
– И ничего особенного не заметили?
– А-а, потом пришёл медработник и предупредил, чтоб мы готовились к приёму пострадавших. Но у нас была мёртвая свинка, поэтому к нам никого не положили, пока нет справки зоотехника.
– Далеко ли спортзал?
– Который, наоси?
– Тот, где вчера возникли беспорядки.
– Не близко – в двух корнях отсюда!
Медеро, вздохнув, уставилась в пол. Ну вот, заговорите о спортзале, а про Луду позабыли. Всякие слухи и страсти старшим куда важнее свинки!.. Не любят они звериков и не печалятся о них. Наверное, это неправильный великан-спаситель. Надо было пройти по кругу тридцать два раза, с приговором...
От зоркой матери, однако, не укрылась её грусть – мать привлекла к себе пригорюнившуюся крошку и обняла.
– Деточка так расстроена! почти больна. – Хозяйка Родон искала взглядом понимания Форта. – Я поведу её к докторице.
– Весьма признателен за гостеприимство. – Форт встал, тотчас заняв собой полквартиры. – Кога, я сообщу тебе, когда накажу виновных.
Выйдя, он повернул туда, где, согласно схеме, находился зоопункт. Вероятно, заведение давно закрыто, а персонал готовится ко сну. Ничего, сегодня им придётся поработать сверхурочно.
«...или я не наоси!»
Тарья сидел за поворотом в коридоре. Пытаясь удержать взятого на руки неугомонного братишку, он балабонил что есть мочи, а вокруг сгрудилась пацанва со всей улицы.
– ...настоящий спец по свинкам!
– Со свинофермы, что ли?
– Не, туда не пускают корноу... – Подросток с раскрашенной в три цвета шевелюрой вякнул, чуть не прикусив язык от звонкой оплеухи, с размаху отвешенной ему бойкой девчонкой. На Форта вытаращилось две дюжины больших глаз, мерцающих зеркальной синевой.
– Где свиноферма? – спросил Форт в пустоту над дрожащими ушами ребятни.
– Там!! – Все руки вытянулись в одну сторону, что напрочь исключало обман.
«Мелкие животные... – Форт прикинул, куда ему направиться в первую очередь. – Чуткие и хрупкие. Классический материал для опытов... Если здесь так следят за их болезнями, что записывают даже время смерти, то... надо просмотреть все записи за прошлый день. Тьфу, за минувшую ночь! я никогда не научусь жить на этой перевёрнутой планете, будь она неладна! Но что могло подействовать на свинок? и что творилось с людьми?..»
Задержка движения возникает сразу и видна всем, таковы условия зарегулированной жизни града. Теле– и радиосеть не изменяют своего вещания, но с каждой минутой растёт напряжение – остановились поезда, померк свет, всё гуще толчея на станциях. Под вой сирены проносится военный состав, за ним аварийный. С платформ видно, что вагоны полны горноспасателей, нагружены снаряжением в обтянутых оранжевыми лентами контейнерах. Следом пролетает санитарный поезд.
Слухи возникают, множатся и путаются. Социологи, внимание! Массы колеблются! неверный жест, выкрик, порыв – и всё смешается в водовороте паники. Слишком велико давление тревоги в сжатом градском пространстве, недопустимо высока плотность народа в подземных ходах, поэтому – тс-с-с! Соблюдать порядок, никаких пугающих новостей; распоряжения лишь чёткие и ясные, твёрдым спокойным голосом.
Разведчики едут первыми – раньше воинских эшелонов, раньше врачей и спасателей, под торопливый перезвон путейской сигнализации: «Задержать движение! пропустить вне графика!» Пути забиты, разрулить затор нельзя. «Пойдёте верхним грузовым». Стрелка переводится на восходящий путь, с тяжким скрежетом расходятся щиты наружных врат. – и состав вылетает в слепящий свет.
Впереди жгучий блеск солнца на рельсах. «Надеть очки!» Из упорядоченной искусственной среды глубинного града – в необитаемый мир поверхности. Вместе с лавиной неудержимого света на эшелон обрушивается водопад чуждых звуков. Стон и свист, бессловесно плачущий незримый хор – то бьющийся об острые выступы шальной ветер терзает грани скал. От напора вольного, стремительного воздуха захватывает дыхание. Под белым солнцем скалы и земля пылают мрачными первобытными красками, а высокое небо заставляет пригнуться, опустить глаза. В первые минуты после выхода на поверхность очень неуютно ощущать, что вокруг нет. стен, что над головой – пустота.
«Аааоооййиии» – бесконечен визг колёс. Батарейный электровоз спешит вырваться из долины, извивающейся между терриконов. На выщербленных, источенных ливнями и ураганами высотах торчат скелеты сторожевых башен; некоторые – свеже сияющие и прямые, они увенчаны колпаками следящих систем., другие – потускневшие и покосившиеся, давно рухнувшие с постаментов.
Лето! Тяжёлое лето над Эрке – грозовая туча-медуза уплыла, исхлестав бедную землю огненными щупальцами молний. Вдоль железного пути дымятся лужи-озёра, обсыхая по краям коркой грязной пены. Невидимое, тугое от влажности, горячее спёртое марево стелется над грунтом и почти зримо колышется, волнуемое вихрями – зарождаясь на голых вершинах холмов, они свирепо крутятся и сходят по склонам, чтобы увязнуть в стоячей духоте долин. Бурые травы, похожие на звериную шерсть, лезут из земли, но у дороги они выжжены, насколько достигает пламя огнемёта.
Один Pax поднялся с сиденья у глухой стены вагона, чтобы без очков посмотреть на проносящийся пейзаж. Ветер бил Раха по лицу, жар испарений душил его, но открытый вид и глубина неба не пугали – напротив, он жаждал насытиться ими, а изнутри, из памяти, возникали неуловимые, зыбкие образы – стелющийся зелёный шёлк лугов, пышно-пенистые купы деревьев, голубой изгиб реки...