Война в небесах

Глава 3

ДВЕСТИ ЛЕГКИХ КОРАБЛЕЙ

Только мертвым дано было увидеть конец войны.

В последующие дни коллегия лордов приняла множество решений. Всем пилотам Тиэллы было предписано готовить к полету свои легкие корабли и прощаться с близкими. Томас Зондерваль, Главный Пилот, должен был на своей “Первой добродетели” провести двести других кораблей через опасные звезды Экстра к Шейдвегу. В случае, если великий пилот попадет в поток фотонов сверхновой или мультиплекс поглотит его корабль, его заменит Елена Чарбо. Если Елену и ее “Жемчужину бесконечности” постигнет такая же участь, Главным Пилотом станет Сабри дур ли Кадир, а за ним Аджа, Карл Раппопорт, Вероника Меньшик и так далее — все прославленные мастер-пилоты, сражавшиеся в Пилотскую Войну вместе с Мэллори Рингессом. Битвы, которые они вели в звездных каналах, научили их тому, что война пожирает человеческие жизни с такой же быстротой, как пламя — сухие ветки костра.

Двухсот пилотов для войны было недостаточно, но хорошо еще, что Орден хоть столько смог наскрести. Пилоты не затем преодолели двадцать тысяч звездных лет от Невернеса, чтобы сидеть на планете и дожидаться войны — их ждал Экстр, сулящий великие свершения. Пятьдесят кораблей все еще не вернулись из Рукава Персея — они разыскивали Таннахилл, или исследовали радужные системы, или открывали мертвые, сожженные чужие миры. Никто не мог предсказать, когда вернется Петер Эйота на “Акашаре”, или Генриос ли Радман, или Палома Старшая.

На свое счастье (или несчастье), в предшествующий старту на Шейдвег день вернулась Эдрея Чу. Ее корабль сел на единственном космодроме планеты и занял свое место среди остальных. “Золотой лотос” присоединился к “Августовской луне”, “Божьему пламени”, “Ибису” и другим черным алмазным иглам, выстроенным на поле в двадцать рядов. В их число входили “Меч Шивы”, похищенный Бардо в Невернесе, и “Снежная сова” Данло с ее длинным корпусом и грациозными крыльями. Спустя недолгий срок, меньший, чем понадобился бы Старой Земле для оборота вокруг оси, пилоты сядут в свои корабли и двинутся к большому красному солнцу Шейдвега. Предполагалось, что перед стартом они должны отдыхать, или заниматься холлнингом, ментальным тренингом пилотов, или молиться, или прощаться с друзьями.

Но по меньшей мере двое пилотов в эту ночь, наполненную прохладным морским ветром и блеском звезд, не прощались ни с кем — скорее можно сказать, что они здоровались. Данло, очень занятый в последние дни (он делился своими открытиями с цефиками и эсхатологами и беседовал наедине с лордом Николосом), ни разу не имел случая поговорить как следует с Бардо. Теперь, освободившись наконец, двое старых друзей встретились на лужайке у мерцающих стен Пилотского Колледжа и обнялись под ветвями глядящих на море незнакомых деревьев.

— Паренек, — Паренек, — приговаривал Бардо, молотя Данло по спине. — Я уж думал, нам так и не удастся поговорить.

Данло, несмотря на его высокий рост и недюжинную силу, казалось, будто он пытается обхватить гору. Хватая воздух (Бардо чуть не поломал ему ребра), он отступил немного назад, улыбнулся и сказал просто:

— Я… скучал по тебе.

— Нет, правда? Я тоже по тебе скучал. Слишком долго мы не виделись.

Бардо повертел головой, ища стул или скамейку, но Данло, не выносивший никакой мебели, уже плюхнулся на траву.

Бардо со вздохами и кряхтеньем уселся лицом к нему. Даже в Академии, где было вполне безопасно, он не снял своих налловых доспехов, и жесткие пластины панциря затрудняли его движения.

— Ей-богу, это чудо, что ты оказался тут! — Бардо, взмокший в своем налле, несмотря на прохладный вечер, вытер лоб. — Надо же такому случиться, что мы с тобой вышли из космоса чуть ли не одновременно, в тот же роковой час, придя сюда с разных концов галактики!

Энтузиазм Бардо и слова, которые он выбирал, как всегда, вызвали у Данло улыбку.

— Многие сочли бы это невероятным совпадением, — сказал он.

— А я тебе говорю, это чудо! Проклятущее чудо! У нас с тобой одна великая судьба — каких еще доказательств надо?

— В эти последние дни… я много думал о судьбе.

— Ты чувствуешь это, Паренек? — Глаза Бардо при свете радужных шаров на лужайке сверкали, как чернильные озера. — Это как звезда, притягивающая комету. Как красивая женщина, зовущая своего мужчину. Как… ну, словом, каждая твоя клеточка пробуждается и затягивает ту же песню, и эта песнь с ревом вырывается наружу, затрагивая каждый камень и каждую планету, пока вся чертова вселенная не загудит.

— Я всегда любил слушать, как ты говоришь, — сказал Данло. Бардо забавлял его, но и восхищал тоже.

— Сомневаться больше нечего — мы с тобой избраны для великих дел, и теперь самое время свершать их.

— Возможно. А может быть, мы сами это выбрали для себя. Из всего, что предлагает жизнь, мы, может быть, просто выбрали самый отчаянный вариант — из-за гордости, Бардо.

Бардо потряс головой, разбрызгивая с бороды капли пота.

— Твой отец однажды прочел мне стихи: “Судьба и случай — союз неминучий”.

Данло пристально смотрел на него. Никогда еще он не видел этого громадного человека таким оживленным — даже в ту упоительную ложную зиму шесть лет назад, когда Бардо вместе с Данло и Хануманом закладывал основы Пути Рингесса и все казалось возможным. Данло припомнил то, что говорил Бардо в Палате Лордов относительно коррупции, церкви и коварства сместившего его Ханумана. Искреннее Бардо не было человека, но правда жизни часто ускользала от него из-за склонности к самообману. Бардо хотелось верить, что он действует из самых чистых побуждений и служит другим, между тем как зачастую он служил только одному человеку — Бардо.

Истинным мотивом его путешествия на Тиэллу, по мнению Данло, явилось не желание спасти Цивилизованные Миры от злокачественной новой религии, которую он сам же и создал, а желание мести и славы. Бардо всегда считал, что родился великим человеком, а великие люди должны вершить великие дела. Но трагедия его жизни состояла в том, что ему никак не удавалось найти способ реализации своих сокровеннейших возможностей. В разные периоды он искал осуществления в математике, в женщинах, в богатстве, в наркотиках и в религии. Теперь кораблем, несущим Бардо навстречу его славной судьбе, должна была стать война, и в этом, возможно, заключалась самая большая трагедия.