Сын шевалье

— По вашему распоряжению, сир.

— Час от часу не легче! Я отдал вам такое распоряжение?

— Как? — воскликнул Пардальян с удивлением. — Разве Ваше Величество не помнит приказания стеречь этого молодого человека? Король добавил даже — стеречь со всем тщанием.

— И что же?

— И я его стерег! — ответил Пардальян с изумительным спокойствием.

На сей раз король откровенно рассмеялся и, повернувшись к начальнику полиции, не помнившему себя от бессильной злобы, произнес весело:

— Эти дворяне говорят правду. Они находятся здесь, исполняя мою волю.

— Сир! — пролепетал Неви.

— Довольно, сударь! — сказал Генрих добродушно. — Вы верный слуга, я это хорошо знаю.

Ободренный похвалой, начальник полиции проговорил торопливо:

— Прошу позволения сообщить Вашему Величеству наедине крайне важные и срочные сведения.

— Завтра, Неви, завтра. Ступайте!

— Сир, — живо промолвил начальник полиции, понизив голос, — речь идет об этом молодом человеке… он вовсе не дворянин, хотя Ваше Величество оказало ему великую честь, назвав его так.

Генрих на секунду заколебался, но тут же инстинктивно поднял взор к окну, у которого, как он знал, стояла Бертиль, не упускавшая ни единого слова из разговора внизу.

— Я же сказал, завтра! — повторил он с нескрываемым раздражением. — Ступайте.

Это был приказ. Начальнику полиции ничего не оставалось, как подчиниться. С яростью в сердце он собрал своих людей и медленно, словно бы неохотно, удалился, бросив на Жеана Храброго угрожающий, мстительный взгляд.

Генрих повернулся тогда к Пралену, бесстрастно ожидавшему своей очереди.

— По какой причине оставили вы вверенный вам пост в Лувре? — спросил король.

— Сир, за мной явился господин де Ла Варен, утверждая, что против Его Величества готовится ночное нападение.

Только тут Генрих вспомнил о своем наперснике.

— В самом деле, — спросил он без всякого интереса, — куда девался Ла Варен?

— Я здесь, сир! — послышался жалобный голос откуда-то сбоку.

И король увидел в дымном свете факела, оставленного начальником полиции, окровавленное лицо маркиза.

Генрих IV не любил своего наперсника и еще меньше уважал его. Он был полезным орудием в любовных похождениях монарха и за труды свои получил щедрое вознаграждение — этого было вполне достаточно. О презрении короля свидетельствовали даже милости. Ла Варен был возведен в дворянское достоинство всего лишь несколько лет назад. Парламент, который должен был своим указом подтвердить волю государя, осмелился выразить почтительнейшее несогласие с этим решением, но король настаивал, и Парламенту пришлось смириться. Новоиспеченный маркиз особенно гордился тем, что король начертал ему герб собственной рукой. Но герб этот изображал пса в ошейнике, усыпанном лилиями, — по правде говоря, хвастаться здесь было нечем.

Вот почему Генриха нисколько не взволновало обезображенное шрамом лицо наперсника, и он воскликнул с притворным состраданием, почти не скрывая насмешки:

— Ах, дьявольщина! Бедный мой Ла Варен, тебя, похоже, огрели плетью!

— Это был предательский удар, сир, — прошипел маркиз, бледный не столько от боли, сколько от позора.

— Предательский или нет, но вот физиономию ты подставил зря. Тебе нельзя будет показываться на люди, по крайней мере, неделю или две. У того, с кем ты схлестнулся, тяжелая рука.

Ла Варен заметил, что король не спрашивает, кто именно нанес удар — стало быть, знает это, но не желает показывать. Сам маркиз также поостерегся назвать виновного и лишь проворчал, с нескрываемой ненавистью посмотрев на Жеана Храброго:

— Будьте покойны, сир, настанет день, когда я повстречаюсь с тем, кто это сделал, и, клянусь вам, моя рука окажется не легче… и от моего удара он уже не поднимется.

Жеан, глядевший на наперсника короля с презрительной улыбкой, повернулся к Пардальяну и сказал насмешливо:

— Экая хвастливая скотина!

— Тебе надо подлечиться, Ла Варен, — произнес Генрих с фальшивой жалостью. — Отправляйся немедленно к моему врачу Эроару и скажи ему, что я приказываю как можно быстрее вернуть тебе прежнюю представительность.

И, тут же обратившись к Пралену, распорядился:

— Возвращайтесь в Лувр, капитан.

Прален был безупречно вымуштрованным солдатом, привыкшим подчиняться без размышлений. Но сейчас он на какое-то мгновение замешкался и почтительно спросил:

— А как же вы, Ваше Величество?

— Ничего не опасайтесь, друг мой. Эти смелые дворяне согласились сопровождать меня.

— В таком случае… я совершенно спокоен, сир. Вдвоем они стоят целой роты.

— Скажите лучше армии, Прален, и вы, пожалуй, не сильно ошибетесь, клянусь всеми чертями ада!

Отсалютовав королю, Прален глубоко поклонился двум храбрецам, которые бесстрастно приняли этот невероятный в устах монарха комплимент, а затем скомандовал своим гвардейцам:

— Шагом марш!

Король не проронил ни слова, пока вдали не затих грохот сапог. Окна в домах горожан, разбуженных шумом, закрывались одно за другим; улица, освещенная бледными лучами луны, вновь обрела покой и безмолвие.

— Теперь можем идти и мы, — весело сказал Генрих. — Клянусь Святой пятницей! Сегодня у меня будет истинно королевский эскорт, и я могу безбоязненно пройтись по моему славному городу.

— Сир, — произнес серьезно Пардальян, — мы оба, мой спутник и я, готовы исполнить любое распоряжение Вашего Величества.

— Гм! — заметил король не без лукавства. — При условии, что эти распоряжения вас устраивают!

Пользуясь темнотой, Пардальян позволил себе широко улыбнуться. А Генрих, кивнув Жеану, взял шевалье под руку, ибо имел привычку на кого-нибудь опираться при ходьбе. Они неторопливо двинулись по направлению к Лувру. Король, судя по всему, пребывал в превосходном расположении духа и наслаждался ночной прогулкой.

Ни единым словом не помянул он выходку молодого человека, шагавшего слева от него. Равным образом, не припомнил Пардальяну отказ подчиниться, выраженный в весьма резкой форме. Наконец, он обошел полным молчанием и схватку с лучниками. Все это словно бы выветрилось из его памяти, как будто ничего и не произошло. Он беседовал со своими спутниками в привычной фамильярной манере, много шутил и смеялся, но намерений своих не выдавал, сводя весь разговор к милым пустякам.

Дойдя до конца улицы, король машинально повернул назад, и они вновь прошли мимо дома Бертиль, направляясь теперь к улице Сент-Оноре.

Посреди улицы Арбр-Сек возвышался крест Трауар, возведенный в царствование Франциска I, примерно столетие назад. Мостовая была довольно узкой, и крест, как легко можно понять, затруднял движение. Жители подавали жалобы, но городским властям, глухим во все времена, понадобился еще век, чтобы прислушаться к ним. Крест перенесли на угол улиц Сент-Оноре и Арбр-Сек, где он стоит и доныне.

В тени этого креста затаились трое — сжимая в руке кинжалы и подобравшись для прыжка, они безмолвно поджидали короля и его спутников. Это были Эскаргас, Гренгай и Каркань, отчаянные головорезы, которых мы уже видели у дверей дома Жеана Храброго.

Король, как уже было сказано, опирался на руку шевалье де Пардальяна, шедшего справа, тогда как Жеан держался слева. Крест они стали обходить с правой стороны, и таким образом ближе всех к нему оказался юноша.

Король с Пардальяном, казалось, не заметили прижавшихся к каменной облицовке разбойников, а те, в свою очередь, не шелохнулись.

Жеан Храбрый, пропустив спутников вперед, остановился и, сделав вид, что ему надо подвязать шпору, поставил ногу на бордюр. Одновременно с этим он еле слышно выдохнул какое-то краткое приказание, вполне уверенный, что его расслышат. И тут же удалился с самым равнодушным видом, догнав Генриха IV и Пардальяна, которые не обратили на эту заминку никакого внимания. Повернув налево, все трое вскоре исчезли в темноте улицы Сент-Оноре.

Лишь тогда троица храбрецов покинула свое укрытие. Вид у них был испуганный, а лица такие бледные, словно они только что избежали величайшей опасности.