Нострадамус

IV. Мари де Круамар

На самом деле, сказав все, что ей хотелось, Мари просто зашла за часовню и, задыхаясь, на исходе сил, раздавленная чудовищными воспоминаниями, упала на колени отнюдь не перед своей могилой, а совсем перед другой, находившейся рядом.

Помолившись, сломленная душой и телом, Мари де Круамар поднялась с колен, бросила мимолетный взгляд на свою могилу, вышла с кладбища и отправилась на улицу Тиссерандери. Как это бывает с полуобезумевшими людьми, у нее случился провал в памяти: она сразу забыла и о Роншероле, и о Сент-Андре. Она думала теперь только о Рено. Сколько раз за двадцать лет она задавала себе одни и те же вопросы! Миллион, а то и больше…

«Почему он не вернулся, как обещал? Почему он бросил меня? Знает ли он, знал ли он тогда, что у него есть сын? Если я вдруг увижу его, что я ему скажу?»

Единственное, что согревало ее сердце, была любовь. Пламенная любовь, оставшаяся, несмотря на прошедшие годы, совсем юной, оставшаяся такой же чистой, как двадцать лет назад. Эта любовь помогала ей жить, заставляла ее жить.

Мари де Круамар постучала в дверь — так, как они заранее условились с Жилем. Теперь уже она выглядела спокойной, она снова надела на себя привычную маску строгости и скорби, которая не позволяла и мысли возникнуть, что когда-то она звалась иначе, чем Дамой без имени.

— Они пришли втроем, — сказал ей бывший тюремщик. — И заглянули в каждую дыру.

— Думаю, они не добрались до потайной комнаты?

Жиль, подмигнув, расхохотался.

— Для этого им надо было бы быть настоящими хитрецами, беднягам! А потом, если бы такое произошло…

— Что бы ты сделал, Жиль?

— Уложил бы их всех на месте. Рядышком. Они бы не вышли отсюда живыми, ей-богу.

Бывший тюремный надзиратель Тампля выразительным жестом указал на свой кинжал. Мари не испугалась, не ужаснулась. Она уже так долго жила с мыслью о смерти…

— А этот юноша? — спросила она.

— Спит, как ангел.

Мари сделала Жилю знак, приказывая ему посторожить внизу. Впрочем, в этом не было особой необходимости. За два с лишним десятилетия, которые она прожила бок о бок с тюремщиком и его женой, Мари привыкла во всем полагаться на них, и они оправдали ее ожидания. Они стали для нее скорее друзьями, чем слугами. Она знала, что, если к ней захочет приблизиться враг, ему придется сначала встретиться с Жилем и Марготт, а они уж не дадут спуску никому.

Она поднялась по лестнице. В комнате, где только что находились Роншероль и Сент-Андре, дотронулась до панели обшивки. Стена раздвинулась, обозначилась узкая дверь. Мари вошла.

За потайной дверью оказалась маленькая комнатка, где стояли только кровать, стол и два-три стула. Это было одно из тех укрытий, которые так любили устраивать в домах в ту эпоху, когда дома эти каждую минуту рисковали подвергнуться нападению то ли политических, то ли религиозных противников. На кровати мирным сном спал молодой человек. Она подошла ближе… Мари де Круамар склонилась над Руаялем де Боревером, вглядываясь в юношу с глубокой симпатией, более того — с неисчерпаемой, бесконечной нежностью.

«Это потому, что он спас мне жизнь, — сказала себе Мари. — Или, может быть, потому, что я сама только что спасла ему жизнь… Бедное дитя…»

Таким образом она пыталась себе объяснить эту вообще-то необъяснимую симпатию, которая мало-помалу овладевала ее сердцем. Мать, склонившись над раненым спящим сыном, пыталась объяснить себе, почему в ее душу проникла любовь к этому незнакомому юноше, почему она так горячо желала ему счастья, почему она так страдала, читая по его лицу, какие ужасные беды, какие страшные горести пришлось ему пережить за свою недолгую жизнь, — а все было видно невооруженным глазом: эти беды, эти горести то и дело искажали прекрасные черты молодого человека, которого явно стали преследовать тягостные сны.

Мари де Круамар, склонившись над Руаялем де Боревером, с волнением изучала незнакомое лицо. И сама удивлялась своему волнению. Ей казалось, что это жалость, простая жалость к раненому человеку. Но тогда — откуда эта тоска, эта все возрастающая тревога, с которой она изучала изменчивые черты юноши? Она взяла стоявший на столе светильник, приблизила его к лицу Руаяля. Зачем? Что она надеялась увидеть? Что искала? Ничего. Она не отдавала себе отчета в том, насколько странным было на самом деле любопытство, которое не оставляло ее с тех пор, как она впервые встретила этого молодого человека.

Довольно скоро он проснулся. Радостная улыбка озарила бледное лицо Дамы без имени. Она тут же принялась менять повязку на ране, сделала новый компресс. Руки у нее были легкими, прикосновения едва ощутимыми.

— Вы теперь лучше себя чувствуете? — спросила Мари де Круамар, заканчивая перевязку.

— Да, мадам, благодаря вашим заботам я выздоровел. Могу встать и уйти…

— Как? — опять разволновалась она. — Вы хотите уйти? С незажившей раной?

— Знали бы вы, сколько я повидал ран! И не таких! А сколько у меня шрамов… Сколько раз мне случалось — с ног до головы в крови — садиться на лошадь и скакать подолгу, вместо всяких бальзамов и бинтов в приклеившейся к груди рубашке!

— Но вас же преследуют, вас ищут! — напомнила Мари все с таким же беспокойством. — Вам от них не уйти!

— Надо уйти. А что до тех, кто меня преследует, — добавил он сурово, — я бы им не посоветовал встречаться со мной. К тому же, рано или поздно, все равно все будет кончено. Кто я такой? Негодяй, висельник! Значит, если где-то есть виселица, найдется и палач, чтобы надеть мне на шею веревку…

Мари де Круамар медленно отступила от постели. Тяжело вздохнула. И вышла из комнаты. Его не удержать…

Не без гримас, не без проклятий, вызванных острой болью, но тем не менее очень быстро, что доказывало его стремление поскорее уйти, Руаяль де Боревер оделся и спустился по лестнице в вестибюль, где его поджидала Дама без имени.

— Спасибо, мадам, спасибо, что приютили меня, спасибо, что вылечили своим бальзамом, видите, я совсем здоров. Спасибо и прощайте!

— Но мы ведь еще увидимся?

— Да-да! Я вернусь, могу поклясться!

Сказав это, он скрылся за дверью.

Часть четырнадцатая

НОВЕНЬКИЙ В ЭСКАДРОНЕ

I. Телохранители

Если читатель, может быть, уже и подзабыл, что Руаяль де Боревер назначил свидание у Мирты Буракану, Страпафару, Корподьяблю и Тринкмалю, то они этого вовсе не забыли. Во-первых, потому, что приказ Боревера был приказом, каким подчиняются беспрекословно. А во-вторых, потому, что свидание в кабачке у Мирты наверняка означало хорошую пирушку.

Однако на подходах к улице Лавандьер, где, как известно, находилась таверна «Угорь под камнем», они увидели толпы народа. Тринкмаль встал на цыпочки: ножки у него были коротенькими. Страпафар приложил козырьком ладонь к глазам. Корподьябль побежал быстрее… Добравшись до места, они остолбенели, замерли, глядя и не веря собственным глазам. Но приходилось смириться с очевидным: кабачка не было! А значит, с сегодняшнего дня — никаких пирушек, никаких кутежей!

Они повернулись спиной к пепелищу, к развалинам, растерянные, не понимающие, что теперь делать. Если идти, то куда? Они не знали… Куда глаза глядят? Пока они раздумывали, переминаясь с ноги на ногу, кто-то схватил Тринкмаля за плащ. Он обернулся:

— Мирта!

— Тихо! И идите за мной — все четверо…

Разбойники последовали за девушкой, сердца их отчаянно бились. Потому что Мирта в этот момент олицетворяла для них внезапно блеснувшую надежду. Она провела их в дом Дамы без имени, где Марготт, вероятно, заранее проинструктированная Миртой, сразу же наполнила до краев кубки. Вино — это уже была не призрачная надежда, это было кое-что посущественнее. Они боготворили вино. А тут еще Мирта сказала:

— Он не умер!

Ну, и как вы думаете, что они ответили и что сделали? Закричали от радости? Повскакали со стульев в энтузиазме? Нет. Поначалу они просто согнулись пополам, будто им дали под дых, потом вытаращили глаза. Не умер! А что — он должен был умереть? Новость их ошарашила. Но почти сразу же они осознали, насколько приятно полученное ими известие, и принялись подталкивать друг друга локтями. При этом они то и дело пожимали плечами и широко улыбались, хотя охрипшие голоса выдавали еще не оставившую их тревогу: