Нострадамус

— Что сказал? Здесь же никого нет, батюшка, — удивленно ответила Флориза. — Никто ничего не сказал. Посмотрите, мы одни…

Роншероль оглядел комнату подозрительным взглядом и горько улыбнулся.

— Да, мы одни, — проворчал он. — Это были слова колдуна… Это ужасное предсказание Нострадамуса… Флориза, дитя мое, послушай, — сказал он громче. — Я только что принял серьезное решение, которое тяжело мне далось…

— Слушаю, батюшка, — вся дрожа от внезапно вспыхнувшей надежды, ответила Флориза.

— Ах, — прошептал великий прево, сжимая руки, — когда ты говоришь со мной таким нежным голосом, когда твой взгляд согревает мне сердце, я забываю обо всем, моя Флориза, я хочу только одного: смотреть на тебя и слушать тебя…

Она улыбнулась, подошла к отцу и обвила его шею руками, положив свою прелестную головку ему на грудь. Он восторженно смотрел на дочь.

Этот страшный человек, умело спекулировавший на людских страстях, мрачный, грубый, обладавший непомерным тщеславием, этот хладнокровный убийца, окажись вы тогда в комнате Флоризы, показался бы вам высочайшим воплощением отцовской любви. Высочайшим! Да он и был таким в ту минуту. Вот что он думал:

«Пусть так. Пусть мои надежды пойдут прахом. Пусть мои мечты развеются. Нет, я сам задушу их. Я не буду ни великим канцлером, ни хранителем печати, ни советником короля, ни губернатором провинции, ни герцогом! Я останусь только отцом Флоризы!»

На мгновение он закрыл глаза, будто хотел таким образом избавиться от ослепительного видения, от миража, за которым гонялся долгие двадцать лет. Странная бледность легла на его лицо. Вздох, похожий на предсмертный хрип, вырвался из груди. Вздох прощания со всем тем, на что он надеялся, на что рассчитывал, с планами, которые строил во сне и наяву: с силой, славой, почестями, могуществом…

— Мое дорогое дитя, моя Флориза, есть одно средство избежать этого замужества, которое столь тебе ненавистно, которое заставляет тебя плакать…

Флориза вскрикнула с такой бурной радостью, ее охватила такая лихорадочная дрожь, что отец смог с куда большей ясностью, чем даже в ту минуту, когда она упала без чувств перед троном Генриха II, представить себе, какие бури бушевали в душе дочери, какой смертельный ужас переполнял эту девочку, которую хотели насильно выдать замуж за нелюбимого.

— Флориза, — прошептал он, сжимая дочь в объятиях, — ты — мое главное сокровище! Я полюбил тебя, как только ты появилась на свет. Я, который никогда никого не любил… Послушай… Я ведь не любил даже твою мать… Я — проклятый, я, твердо веривший, что единственные чувства, на которые я способен, — это ненависть и жажда мести…

— Отец, отец, что вы говорите? — лепетала девушка.

— Дай мне закончить и постарайся понять своего отца. Я, повторяю, я, который отрицал любовь, дружбу, привязанность, я, который наполнял вселенную презрением, я, для которого всякое человеческое существо было врагом, пригодным лишь для подавления и уничтожения, я — полюбил! Полюбил тебя. О, поначалу я пытался сопротивляться. Но ты оказалась сильнее. Это случилось однажды вечером… Ты не можешь этого помнить… Однажды я вернулся с казни… Злой и смертельно усталый, я рухнул в кресло. И тут подошла ты… Подошла, залезла ко мне на колени, вся беленькая, розовощекая, ты улыбалась… и я заплакал! И в этот вечер понял, кем ты стала для меня и кем можешь стать… В этот вечер я понял, как люблю тебя, и стал любить еще больше, обожать с какой-то бешеной страстью… Флориза, ты — как небесный луч, проникший в ад моих мыслей, ты — ангел, один взгляд которого может утешить того проклятого Господом негодяя, каким я был всегда!

— Отец, дорогой отец! Я и хочу быть твоим утешением!

— А ты и есть мое утешение, и всегда им была. Всю жизнь, до этой самой минуты, я думал, что мое честолюбие равно моей любви к тебе. Я ошибался, Флориза. Я люблю тебя куда больше, чем эту власть, которую медленно, такими тяжкими трудами, используя такие хитрости и низости, завоевывал. И теперь я отрекаюсь, я отказываюсь от нее, с бешенством и восторгом в душе. Молчи, дочка. Тебе этого не понять — ты слишком чиста. Только слушай. Сама мысль о том, чтобы выйти замуж за Ролана де Сент-Андре, тебе ненавистна. Хорошо, ты не выйдешь за него замуж. Для этого есть одно средство, одно-единственное: мы покинем двор и Париж. Я сложу с себя свои обязанности. Я пренебрегу гневом короля. Я богат. Мы станем жить вдвоем в какой-нибудь из провинций, отказавшись от всего, за исключением наших чувств друг к другу. Я буду только отцом, ты — только дочерью. Мы будем жить друг для друга. Готовься, Флориза. Завтра мы уезжаем, мы бежим…

— Мы бежим? Отец, отец! Почему нам надо бежать? Чего нам опасаться?

— Говорю тебе: надо бежать — значит, надо! Разве ты не понимаешь, что тебе грозит чудовищная опасность, хотя бы потому, что сначала я решился потерять тебя, отдав другому, а теперь — отказаться от своей жизни, разрушить свои честолюбивые мечты, чтобы сохранить тебя? Разве ты этого не понимаешь?

— Опасность? — повторила Флориза. — Чудовищная опасность… Что за опасность?

— Не могу тебе сказать.

— Но я хочу знать!

— Ах, ты хочешь! — вдруг заревел Роншероль, сверкая глазами и сжимая кулаки. — Ты хочешь! Значит, ты хочешь знать, почему нам надо скрыться из Парижа?

— Да, отец, — с неописуемой гордостью ответила Флориза. — Не просто хочу, мне необходимо это знать, иначе вся эта история вызовет у меня странные подозрения…

— Ну, хорошо, ты узнаешь! Ты узнаешь эту страшную тайну, которая подтачивает мое несокрушимое здоровье, которая убивает меня, которая заставляет меня метаться в бессильном бешенстве от одной только мысли, что я не могу одним словом, одним движением руки смести с лица земли этот трон и одним взглядом испепелить короля!

— Короля? — ужаснулась Флориза, начиная что-то понимать.

— Да, короля, короля! — продолжал бушевать Роншероль, и оскорбительная интонация, с которой он произнес эти слова, неминуемо привела бы его на Гревскую площадь, если бы их услышал кто-то посторонний. — Король, несчастная! Ах, ты не понимаешь?! Король! Этот ничтожный король, из-за которого ко мне прониклись ненавистью триста тысяч парижан! Король! Не понимаешь? Так слушай: он влюблен в тебя!

Флориза не произнесла ни слова, не проронила ни слезинки, она просто выпрямилась, и только дрожащие губы выдавали ее волнение и страх.

— Он влюблен в тебя! Он тебя хочет! Чтобы заполучить тебя, он мог бы, если б понадобилось, отправить меня на эшафот или подарить трон! Он хочет, чтобы ты стала его любовницей! Ты! Ты! Моя дочь! Ты должна стать орудием наслаждения для этого ужасного человека! А какое бесчестье! Какой позор! Какое падение! Сколько разбитых сердец! Но разве это имеет для него значение? Ведь он удостоит тебя чести несколько дней посидеть рядом с Дианой! О, дочь моя, дитя мое, давай убежим, раз ты не хочешь этого замужества, которое, по крайней мере, спасло бы тебя от позора!

Роншероль плакал! Роншероль ломал руки! Какое-то время отец и дочь молчали, и пока царила эта тишина, ужасная, давящая тишина, великий прево постарался взять себя в руки, успокоиться, усмирить бурю, бушевавшую в его душе.

— Теперь ты знаешь все, — придя в себя, снова заговорил он надтреснутым голосом. — Иди, собери вещи, и я тоже подготовлюсь к отъезду. Завтра утром мы покинем Париж.

Услышав это, Флориза чуть отступила, опустила голову и прошептала:

— Нет, отец…

Роншероль вздрогнул. Он быстро подошел к дочери и схватил ее за плечи, приблизив к себе.

— Ты сказала «нет»? — спросил он почти беззвучно. Растерянная, едва стоящая на ногах, удивленная собственной дерзостью, она пробормотала:

— Да, я не хочу покидать Париж…

— Почему?

— Сама не знаю…

Странные слова. Восхитительные слова. Слова, в которых заключалась истинная правда: она действительно не знала, почему ей так не хочется уезжать из Парижа. Она знала только, что умрет, если ее увезут отсюда. А Флориза не хотела умирать! Роншероль скрипнул зубами. Его глаза налились кровью, и он стал таким, каким являлся приговоренным непосредственно перед тем, как отдать палачу последний приказ.