Нострадамус

— Что станется с ней, если меня убьют? Та женщина кричала, что я буду проклят и в потомстве!

Он яростно тряхнул головой, подошел ближе к алтарю, тронул дочь за плечо. Мари поднялась с колен, такая бледная, что суровый сеньор разволновался:

— Что с вами, дочь моя?

— Отец, умоляю вас, никуда не выходите из дома трое суток! — попросила Мари, молитвенно сложив руки у груди. — Обещайте мне не выходить три дня!

— Что еще за капризы? Я слишком избаловал вас, Мари… Холил, лелеял… Правда, у меня больше нет никого на свете, кроме тебя, дочка… Да, только ты… и моя страсть к порядку в обществе… Но всю мою нежность я отдал одной тебе. Зато все мое отвращение, вся неприязнь — к тем, кто нарушает этот порядок: к еретикам, к колдунам…

— Батюшка, — снова взмолилась Мари с искаженным от ужаса лицом. — Батюшка, вам сегодня же нужно отказаться от ваших обязанностей главного судьи превотства!

Грозный барон расхохотался.

— Сегодня же! — повторил он, и зловещие огоньки блеснули в его глазах. — Отказаться! Да вы обезумели, дитя мое!

Мари по-прежнему дрожала, но эта дрожь уже и впрямь напоминала припадок.

— Отец! Отец! Если вы сегодня выйдете на улицу, вас растерзают, вас разорвут на куски!

Лицо Жерфо побагровело, потом кровь отлила от него, и судья стал смертельно бледным. Растерзают! Разорвут на куски! Слова той женщины, которая его прокляла!

— Отец! Отец! Я в этом уверена! — рыдала Мари, бросившись на колени перед бароном, как только что перед алтарем. — Женщина, которая мне об этом сказала, знает все! Она читает будущее как открытую книгу! Она никогда не ошибается!

На этот раз барон почувствовал, как ледяная струя ужаса пробежала по его позвоночнику. Но он не позволил себе поддаться страху. Его охватило холодное бешенство. Он наклонился к дочери. Взгляд его сверкал коварством.

— Ах так, — сказал он, — если женщина, которая тебе это сказала, и на самом деле знает все…

— Да-да, это так! — захлебываясь слезами, кричала Мари. — Она знает!

— Тогда совсем другое дело. Я подумаю о том, чтобы подать в отставку. И с сегодняшнего дня не выхожу из дома.

Мари, радостно вскрикнув, поднялась и обвила руками шею отца.

— Какое счастье, батюшка! Вы спасены!

— Да, — отвечал тот. — Но то, что ты сказала, очень серьезно. Мне нужно самому порасспросить эту женщину, да к тому же она заслуживает вознаграждения. Пожалуй, пошлю за ней даму Бертранду. Где она живет?

— Вот там! — подбежав к окну, показала Мари.

— Там? Вот в том доме на углу площади?

— Да, батюшка. Да, пожалуйста, вознаградите ее, ведь она спасла вам жизнь!

Реакция грозного барона на слова дочери оказалась неожиданной. Он оттолкнул дочь, которая от удивления и растерянности не могла вымолвить ни слова, выпрямился во весь свой могучий рост, большими шагами подошел к двери, распахнул ее и прокричал громовым голосом:

— Эй, пажи, мой шлем! Мою кирасу! Мой меч! Офицер, соберите двадцать крепких солдат: мы идем арестовывать женщину, обвиняемую в колдовстве. Пусть предупредят палача, чтобы он немедленно приготовил костер на Гревской площади. Я поймал ее! — проворчал он с ужасающим вздохом облегчения. — Она у меня в руках — эта старуха, которая осмелилась проклинать меня перед всеми! Что ж, посмотрим, буду ли я растерзан и разорван в клочья, как олень сворой собак!

Мари была потрясена, она едва не теряла сознание от ужаса, но, собрав последние силы, чтобы не упасть без чувств, подошла к отцу и сказала твердо:

— Сударь, вы этого не сделаете! Не вынуждайте меня стать предательницей, доносчицей! Меня — поставщицей живого товара для палача! Вы затеяли гнусное дело, отец. Сжальтесь хотя бы над собственной дочерью: подумайте о ее чести, о ее покое! Несчастная женщина! Она пожалела меня, она так старалась меня утешить! О боже, как чудовищно то, что вы задумали! Нет, это невозможно! Вы не сделаете этого! Вы…

— Хватит! — прервал девушку отец.

Он резким движением оттолкнул цеплявшуюся за него Мари и вышел в коридор. Дверь захлопнулась. Девушка кинулась к ней, попыталась открыть, но та уже была заперта на ключ. Вне себя от стыда и отчаяния, Мари металась по комнате и не могла найти себе места. Глаза ее затуманились, голова закружилась.

— Боже мой, что я сказала! — горячо шептала она. — Что я наделала! Несчастная! Что подумает, что скажет Рено, когда узнает, как я послала на костер невинного человека! Дочь Круамара! Предательница! Доносчица! И это я! Дочь, достойная своего отца! Рено, Рено, ради всего святого, только не бросай меня, не отказывайся от меня!

Девушка с белокурыми косами снова бросилась на колени перед распятием и начала исступленно молиться. И только тогда в душе этого полуребенка поднялась волна чувства, до тех пор Мари незнакомого. До сегодняшнего дня она обожала отца. Теперь она его ненавидела. Теперь и она проклинала имя Круамара. Она проклинала собственное имя! Нет, больше она не станет его носить! Нет, не станет, никогда не станет!

III. Два профиля демонов

Верный своему обещанию не пытаться узнать, кто его возлюбленная, Рено уходил с Гревской площади, сопротивляясь искушению в последний раз обернуться и хотя бы прощально помахать рукой Мари. Он опьянел от радости, обещанной на завтра, он позабыл о Круамаре, он позабыл даже о собственном отце, позабыл обо всем на свете… Легкими шагами, то и дело поглядывая в высокое чистое небо, он приближался к мосту Нотр-Дам, где стояли два молодых человека — два знатных сеньора, казалось, дожидавшихся именно его. А пока они беседовали между собой. Один — светловолосый, сероглазый, с тонкими губами, одетый необычайно изысканно, — был графом Жаком д'Альбоном де Сент-Андре, другой — брюнет сумрачного вида с напряженным выражением лица, одетый куда беднее, — бароном Гаэтаном де Роншеролем. На лицах обоих явственно читалась зависть. Только у первого это была зависть со слащавой, но недоброжелательной улыбкой, а у второго — зависть черная, с усмешкой, от которой веяло смертельным холодом.

— Ну, и вот тебе, дорогой, последние дворцовые новости, — сказал д'Альбон де Сент-Андре, продолжая начатый разговор. — Постарайся, если сможешь, извлечь из них выгоду для себя.

— Хорошо тебе так говорить: тебя-то принцы принимают по-свойски, — проворчал Роншероль, злобно вздохнув. — Надо набраться терпения, наступит и мой черед! Так, значит, оба королевских сына влюбились?

— Еще как влюбились — просто до безумия! И действительно оба сразу: и принц Франсуа, и принц Анри. И действительно в одну и ту же девицу. Они оспаривают право на нее и готовы начать войну друг с другом ради ее прекрасных глазок. А она… Она вроде бы пренебрегает ими обоими, потому что, как говорят, сия благородная девица каждое утро прогуливается под тополями на краю Гревской площади с одним… А! Вот и наш дорогой и преданный друг Рено! Он уже подходит к нам, — прервал собственные излияния Сент-Андре, как-то нехорошо усмехнувшись.

Гаэтан де Роншероль вздрогнул. Лицо его еще больше помрачнело. Кулаки сжались. Что до Альбона де Сент-Андре, то в его и без того холодном взгляде сверкнул отблеск стали. Дух ненависти распростер крылья над двумя мужчинами и навеял им зараженные злом мысли.

— Да, — скрипнул зубами Роншероль, — этот красавчик и богатей Рено! Интересно, откуда у него столько золота, чтобы швырять его направо и налево? И имеет ли он вообще право носить шпагу? Кто он такой, в конце концов?

— Что, ненавидишь его? — свистящим шепотом спросил Сент-Андре.

— Еще как ненавижу! — пробормотал Роншероль. — Ненавижу, потому что он щедр и великодушен, ненавижу за то, что он богаче меня, красивее меня, удачливее меня… Ненавижу за то, что он счастливчик и обладает могуществом, которое меня ужасает. Потому что я боюсь! Да я просто содрогаюсь, видя его! А ты?

— Тихо! Он уже здесь.

Действительно, Рено подошел, раскрыв объятия. Он буквально излучал счастье. Он смеялся, пожимая руки двум своим друзьям, радость лилась через край.