Цивилизация птиц

С каждым днем, с каждым вечером, с каждым полетом я узнавал все больше.

Но все ли я познал?

Неужели мир ничем больше не сможет удивить меня?

Я преодолел страх. Я больше не боялся. Я вылетал из гнезда, восторгаясь своими крыльями, силой и блеском своих перьев.

Темная, безлунная ночь. Сильный северный ветер ворвался в рощу. Дов и Пик залезли в гнездо, как будто хотели приободрить нас. Гремел гром, вспыхивали зарева, сверкали молнии, хлынул ливень.

Яркая вспышка осветила блестящие от дождя ветки. Мне стало страшно – я испугался, как слабый, неоперившийся птенец, который еще не умеет летать. Дов и Пик прикрывали нас своими крыльями.

Дерево закачалось, затрещало. Где-то совсем рядом загремел гром, все вокруг завыло, загудело, зашумело... Я был ближе всех к выходу и, оглушенный, ослепленный, испуганный, взмахнул крыльями и выскользнул, выпал наружу. Я хотел вернуться, но порыв ветра отбросил меня, и я приземлился на жасминовом кусту, который рос невдалеке от дерева. Я изо всех сил вцепился когтями в твердую, упругую ветку.

Молния осветила стройный силуэт кипариса. Грохот и пламя поразили, оглушили меня. Я чуть не потерял сознание от страха, но все же не выпустил из коготков спасительной ветки. Дерево пылало, горело гнездо, горели Дов и Пик, горели мои братья и сестры.

Я смотрел на брызжущее искрами желтое пламя и боялся, боялся, боялся...

– Сарторис! Сарторис! – кричал я из темноты, проклиная огонь, дождь и ветер. – Сарторис! – все тише повторял я.

Так я познал силу огня и грома.

Меня, отчаянно вцепившегося в ветку всеми коготками, пугали яркие, стреляющие в стороны языки огня, который жадно пожирал дерево. Смола капала вниз голубыми каплями, шипя и испаряясь на лету. Огонь то угасал, то разгорался вновь с еще большей силой, перебрасываясь на соседние деревья.

Даже здесь, в густом жасминовом кусту, я чувствовал исходящее от него тепло, которое временами переходило в нестерпимый жар. Он согревал меня, убивая, уничтожая моих близких.

Волна молний, грома и проливного дождя постепенно проходила над городом. Боясь заснуть, я изо всех сил старался держать глаза открытыми.

Монотонный, непрекращающийся дождь стучал по цветам и листьям. Дерево догорало, постепенно превращаясь в расцвеченную мелкими, дрожащими язычками огня черную колонну. Я дрожал от холода, сырости и ужаса.

Может, мне уже тогда снились сны? Или это все-таки был не сон? Мне снились люди, а вернее -келеты, такие же, как те, лежащие на улицах и в домах. Они бросали камнями в дерево... Когда я отлетел подальше, они стали бросать камнями друг в друга. Камни превращались в язычки пламени, которые ползли по догоравшему стволу кипариса...

Мне снилась – хотя я вовсе не уверен в том, что это был именно сон – Огромная Прозрачная Птица, пролетевшая над тем жасминовым кустом, в котором я прятался от грозы. Ее прозрачные крылья простирались так широко, что охватывали все окружавшее меня пространство. Да, собственно, именно она, Птица-Великан, и была этим пространством -светом, дождем, туманом, огнем, темными стрелами деревьев, низко скользящими облаками, шумом ветра, холодным блеском просвечивающей сквозь тучи луны, заревом... Она обнимала все своей безбрежной, безграничной прозрачностью – так же, как совсем недавно Дов и Пик обнимали меня, согревая пухом своих грудок. Я сжался в комок, испуганный ее огромными размерами, но Птица пролетела надо мной в свете молний, а прямо за ней появились кидавшие камни люди.

Неужели они гнались за ней?

И в кого они бросали камни – в нее или, может быть, в меня?

Я отодвинулся поближе к стволу и вжался в более безопасное разветвление под темной кроной листьев.

Начинало светать... Я потянулся... Расправил одеревеневшие, скрюченные пальцы... Крылья насквозь промокли, затекли, онемели... Я махал крыльями, подпрыгивая на месте, – сушил перья, стоя на гибкой ветке жасмина.

Где Дов? Где Пик? Где мои сестры и братья? Где гнездо?

Шелест... Шорох... Рычание... Тени под деревьями... Волки ищут, вынюхивают, роются на пепелище... Я вспорхнул с места и перелетел на ветку соседнего дерева... Смотрю вниз... Рыжая волчица пожирает обуглившиеся останки сороки... Молодые волки раздирают, разгребают обгоревшую траву... Бело-черные клочки перьев напоминают мне Пик... Я кричу, надрываюсь, зову, то наклоняясь вниз, то подлетая с ветки вверх. Волчица даже не поднимает головы.

Я бегаю, кричу, зову... Издалека мне отвечают раздраженные голоса сорок.

Они слетаются, сбегаются ближе, кричат, летая над волчьей стаей:

– Убирайтесь прочь! Убирайтесь отсюда! Прочь!

Волки делают вид, что не слышат наших криков, не видят злобно раскрытых клювов. Лишь когда несколько сорок пролетают прямо над головой волчицы, задевая ее когтями, волки хватают в зубы остатки сорочьего семейства и уходят. Сороки летят за ними среди ветвей, преследуя хищников до широко распахнутых ворот в расположенных неподалеку развалинах.

– Есть хочу! – кричу я.

– Ты чужой! Убирайся! – Старый самец бьет меня крылом так сильно, что я падаю на нижнюю ветку дерева.

– Есть хочу! – повторяю я, но сороки не обращают на меня внимания.

Я делал все, что мог, просил, умолял принять меня в какую-нибудь сорочью семью. Пытался проскользнуть в гнездо и остаться там. Я делал это и в открытую, на глазах хозяев, и тогда, когда в гнезде никого не было.

– Ты чужой! Убирайся прочь! Уходи! – преследовали меня злые крики.

Я улетал, побитый, оплеванный, испуганный, голодный. Я уже умел есть и самостоятельно добывать еду, но мне нравилось, когда Пик или Дов делились со мной птенцом воробья, пурпурной гусеницей или выкопанным из земли мучнистым клубнем. Я привык к тому, что они никогда нам не отказывали – наоборот, охотно совали еду в жадно раскрытые клювы уже подросших, оперившихся птенцов.

– Ты не наш! Убирайся!

И я улетал прочь. Я был один, мне было грустно, и я чувствовал себя все более одиноким, покинутым. Я тосковал по Пик и Дову, тосковал по братьям и сестрам, по гнезду, по старому кипарису, где мне были знакомы каждая трещинка в коре, каждый сучок и ветка. Мне так не хватало наших совместных полетов на городские крыши и купола, в позолоченные помещения, полные мраморных фигур, картин, блестящих предметов.

Я остался один, и это одиночество мучило меня сильнее, чем крики разозленных сорок и нацеленные в меня клювы.

Я вспомнил о тех гнездах, которые беззаботно облетал вместе с Пик и Довом... Теперь они могли мне пригодиться...

Я летел, и сердце бешено колотилось у меня в груди... Неужели я надеялся застать там родителей? Нет. И все же я летел все быстрее и быстрее, как будто верил в чудо.

Гнездо на платане заняли темно-серые вороны. Стоило мне только сесть на сломанную ветку, как они тут же выскочили и начали угрожающе каркать на меня.

Из гнезда в апельсиновой роще доносились крики сидевших на яйцах чужих сорок. Я даже и не пытался приблизиться к нему.

Незаконченное гнездо на кривой ветке оливкового дерева показалось мне совершенно безопасным. Я провел в нем несколько ночей, пока меня не прогнали жившие рядом сойки.

Я был один, без гнезда, среди птиц, считавших меня чужим и относившихся ко мне с недоверием и злобой.

Вечерами я прилетал на жасминовый куст, который в ту страшную ночь стал моим убежищем, садился на шершавую ветку, судорожно стискивал коготки, крепко вцепляясь в кору, и ждал. Я боролся со сном, я боялся бродящих под деревом скелетов. Они подкрадывались -длинные, трясущие костями-, – а я сжимался в комок от холода и дрожал, опасаясь нападения ночных хищников.

Я сильно исхудал, пух совсем свалялся, у меня все чаще выпадали перья из крыльев и хвоста. Это пугало меня, ведь я уже знал, что птица, теряющая маховые перья, не сможет улететь, не сможет спастись от хищника и неминуемо погибнет. А мои перья ломались, крошились, выпадали. Каждое утро я чистил и расчесывал их со страхом – я боялся, что они выпадут и я не смогу долететь даже до ближайшего пруда.