Страница 63 из 63
— Ваш профессор не ошибся, ведь я всего-навсего солдат?
— Бывший, — поправила она и, помолчав, напомнила: — К тому же — сталинградский…
Войдя в кабинет директора института, я приготовился сделать два-три строевых шага, вытянуть руки по швам и доложить по всем правилам, по-военному: «По вашему вызову, товарищ профессор, такой-то прибыл…»
Но в кабинете находилось два человека. Один — щуплый, в пенсне, другой — погрузнее, смуглый. Кто из них профессор Минц — на лбу не написано. Они сидели у приставного столика, пили чай и, увидев меня, встали. Я застыл перед ними по стойке «смирно». От растерянности одеревенел язык. Наконец поздоровался. Человек в пенсне назвал меня по имени и отчеству, пригласил к столику:
— У нас чай по-московски.
Рядом со стаканом в блюдце — три кусочка колотого сахара. У меня пересохло в горле, и я, не ожидая новых приглашений, начал торопливо отхлебывать глоток за глотком — боялся, что не успею промочить горло, как предложат начать доклад. Выпиваю один стакан, мне наливают другой. Тут мне стало ясно, что они не спешат. Пью второй стакан чаю с сахаром вприкуску. Как бы между делом начинается разговор. Чай будто ослабил напряженность. Отвечаю на вопросы, рассказываю о своих товарищах, не заглядывая в блокнот, в котором заготовлены тезисы пока лишь первой части доклада. Проходит час, другой. Удивляюсь, почему так долго не объявляют о начале доклада. Наконец, мои собеседники приходят к заключению, что мое сообщение представляет научную ценность. Я чуть не ахнул: какая тут ценность, ни одного тезиса своего блокнота не огласил!
Как бы поняв мое недоумение, один из них — Петр Николаевич Поспелов, редактор газеты «Правда», сказал:
— Очень интересно. Вам придется повторить это сообщение еще раз, не смущайтесь…
Вечером того же дня мне сообщили, что я зачислен на «Выстрел» (Высшие стрелковые курсы командного состава), где и поставлен на все виды офицерского довольствия. На следующий же день мои финансовые дела сразу поправились: получил офицерский оклад за два месяца. Теперь можно было, как говорится, с одеколончиком побриться и в театр заглянуть, но у меня из головы не выходили слова П. Н. Поспелова: «Придется повторить это сообщение еще раз».
И вот Генштаб. Тут я познакомился с известными снайперами Владимиром Пчелинцевым, Людмилой Павлюченко и Григорием Гореликом. Нас принял генерал-полковник Щаденко.
Обмен опытом снайперской тактики начался без особых предисловий. Разговорились так, что не заметили, когда наступила ночь. Лишь в третьем часу генерал-лейтенант Морозов, которого Щаденко назвал «первым снайпером русской армии», попытался сделать обобщение. Генералу Морозову понравились мои примеры из опыта группового выхода снайперов на огневые позиции, однако он считал, что в моих предложениях еще не все продумано, и поэтому было решено перенести разговор на следующий день.
Мне показалось странным, что генерал Щаденко, у которого каждая минута была на счету, согласился с таким предложением — потратить еще полдня на разговоры со снайперами.
На следующий день Щаденко, подводя итоги, сказал, что мы помогли ему найти наиболее точную формулировку параграфа тридцать девятого первой части Боевого устава пехоты, что нашими суждениями интересуется Верховный…
— Можете пока отдохнуть, — сказал он, — только далеко не отлучайтесь.
В столовой Генштаба меня нашел Иван Максимович Видюков.
— Есть боевое задание, Василий, — улыбаясь, сказал он и пояснил: — Сейчас же отправляйся в военторг. Тебе готовят там новую форму. Не уходи из мастерской, пока не получишь все с иголочки!
Начальник военторговской мастерской ждал меня. Не прошло и двух часов, как я уже не узнавал себя: на мне было все новое — китель, брюки, хромовые сапоги, шинель.
— Суконце-то вам досталось сплошняком генеральское, — осматривая меня перед зеркалом, проговорил мастер.
В самом деле, брюки у меня оказались с генеральскими лампасами, которые пришлось спороть.
Утром роскошный лимузин «ЗИС-101» подкатил к подъезду гостиницы. Пчелинцев, Горелик и я помчались в сторону Кремля. Вот и проходная Спасской башни. Через несколько минут мы оказались в просторном кабинете. Вдоль стен справа и слева сидели генералы. Длинный стол в центре был пуст. Мы остановились перед торцом этого стола. К нам подошел Климент Ефремович Ворошилов. Он поздоровался с каждым за руку и указал на кресла возле стола, а сам сел за торец, рядом с нами.
— Начнем, товарищи, — сказал он, глядя на генерала Щаденко. Тот кивнул Пчелинцеву: дескать, начинай.
Володя Пчелинцев, человек не робкого десятка, начал выкладывать свои соображения бойко и без запинки. К. Е. Ворошилов, слушая его, делал какие-то пометки на листах в развернутой перед ним папке. Это, вероятно, была последняя инстанция перед докладом Сталину предложений, подготовленных на основе наших сообщений в Генеральном штабе.
После Пчелинцева поднялся Горелик, затем наступила моя очередь. Мое .выступление длилось, как мне показалось, минуты три. На самом деле я говорил гораздо дольше: счастливые часов не наблюдают, тем более — минут. Да, я был счастлив тем, что мой опыт и мои соображения о действиях снайперов в обороне не остались без внимания, что о них будут докладывать самому Сталину. Я гордился тем, что солдат и Верховный главнокомандующий могут понимать друг друга….
Прошло еще немного времени, и на мою ладонь из рук Михаила Ивановича Калинина леща Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Поздравляю!
— Служу Советскому Союзу!
Кто-то из товарищей помог мне прикрепить на грудь звезду и орден Ленина. Первые минуты я даже боялся дышать. От волнения в ушах стоял гул, будто эхо Сталинградского сражения — великой битвы, где надо было стоять насмерть и забыть о том, что за Волгой есть земля…
Мне не удалось уловить дословно речь Михаила Ивановича, но я на всю жизнь запомнил его напутствие:
— Любить Родину сердцем верного патриота и служить ей, не зная страха в бою.