Страница 14 из 15
— Это он! — шепнула Варенька, прислонясь к дереву, чтоб не упасть на землю.
Вот опять замелькали вдали звезды; опять что-то их зазастило. Этот темный предмет, бросая перед собой длинную тень, быстро подвигался вперед. Вдруг светлый луч месяца прорвался сквозь частые ветви лип и облил своим мирным и тихим светом закутанного в серую шинель высокого мужчину. Варенька хотела сделать шаг вперед, но ноги ее подогнулись, и она упала почти без чувств в объятия Тонского.
— Это вы!.. Это ты, мой друг!.. — вскричал с восторгом молодой человек. — О, я не смею верить моему счастью! Мне все кажется... Да, мой друг, да, я боюсь проснуться!
Варенька не говорила ни слова, но голова ее лежала на груди Тонского, и крупные слезы текли по ее пылающим щекам.
— Ах, если вы когда-нибудь перестанете любить меня! — прошептала она прерывающимся голосом.
— О, никогда, никогда!
— Меня некому было благословить, — продолжала Варенька, рыдая. — У меня нет ни отца, ни матери...
— Они видят мое сердце, — перервал Тонский, — и, верно, в эту минуту благословляют нас обоих. Но пойдем, мой друг! Твой крестный отец дожидается нас в церкви. О, поспеши, поспеши сказать, что ты навсегда будешь принадлежать мне!
Опираясь на руку Тонского, Варенька вышла из аллеи на обширный луг, который начинался от самого дома и оканчивался забором. Она невольно оглянулась назад, и ей показалось, что одно из окон спальни ее мачехи до половины было растворено. Между тем Тонский отпер калитку. Она опять захлопнулась, и коляска, запряженная четверкою лихих коней, помчалась, как из лука стрела. На минуту оживилась молчаливая улица: вдали раздался оклик полусонного будочника, еще далее залаяли встревоженные собаки... Стук от звонкой мостовой стал все тише и тише... Вот раздался еще один едва слышный оклик часового, — и вскоре все замолкло по-прежнему.
— Ну, слава Богу, уехали! — сказала Слукина, затворяя окно. — Ух! Как гора с плеч!
Она поправила свой ночник, легла на постель и, мечтая о двух тысячах душ, которые теперь на всю жизнь и нераздельно останутся в ее единственном владении, заснула самым сладким и спокойным сном.
V
— Девка, девка!.. Малашка!
Горничная девушка отворила потихоньку дверь в спальню Анны Степановны и остановилась на пороге.
— Который час?
— Семь часов, сударыня.
— Как я заспалась сегодня! Да что ты там стоишь? Войди!
Горничная вошла. За нею перевалилась за порог старуха Кондратьевна, нянюшка Анны Степановны; за Кондратьевной тащилась ключница Мавра; за Маврой две пожилые сенные девушки, из-за которых виднелись головы трех или четырех прачек, — они не смели войти в опочивальню их барыни и стояли в уборной. На всех лицах изображались страх, смущение и какое-то робкое любопытство.
— Что вы, что вы? — вскричала Слукина. — Зачем?
Нянюшка посмотрела на ключницу, ключница поглядела на сенных девушек, сенные девушки поглядели друг на друга; но никто не отвечал ни слова.
— Ну, что ж вы молчите? Зачем пришли? — повторила грозным голосом Слукина.
— Ах, матушка Анна Степановна! — прохрипела, наконец, Кондратьевна.
— Родная ты наша! — завопила ключница.
— Да что такое сделалось? — спросила Слукина, вставая с постели и накидывая на себя шлафрок.
— Беда, матушка! — завизжала одна из сенных девушек.— Такой грех, что и доложить не смеем.
— Да скажете ли вы мне, проклятые? — закричала Анна Степановна. — Говори хоть ты, Кондратьевна.
— Что, матушка! Несчастье, да и только. Варвара Николаевна без вести пропала.
— Как пропала?
— А так, кормилица, — сгинула да пропала. Вчера около полуночи она изволила пойти гулять в сад; Дуняшке приказала себя не дожидаться, а та сдуру-то прилегла соснуть, да и прохрапела до самого утра, окаянная. Как проснулась — глядь, барышни нет, постель не измята! Она в сад: и там никого. А калитка отперта! Вот как она увидела, что дело-то худо, — ко мне! Мы подняли всю дворню на ноги, обшарили все мышиные норочки: нет, как нет!
— Ах, Боже мой, да что ж это значит?! Неужели Варенька убежала с каким-нибудь пострелом? Быть не может!
— Ох, кормилица, видно так! — промолвила ключница. — Я сейчас ходила купить французских хлебов к немцу булочнику, вон, что живет позади нашего сада. «Все ли у вас здорово?» — спросил он у меня. — «А что, Франц Иваныч?» — «Да так! Вчера, этак в полночь, подле калитки вашего сада стояла коляска, и я сам видел, какой-то высокий барии с барыней вышли из саду, сели в нее, да и по всем по трем!»
— Ах, Господи! Так в самом деле?! — вскричала отчаянным голосом Слукина. — Так точно, она ушла?! Карету, карету! Одеваться, скорей, сейчас! Ах, срам какой! Бегите к Николаю Ивановичу! Скажите ему, что я поскакала к губернатору. Вот до чего дожила! Что стоите? Ступайте вон!.. Антон и Филька поедут за каретою... Ах, батюшки мои светы, что это!.. Малашка, черное платье!.. Да поворачивайся, негодная!.. Государи мои, что это!.. Белый чепец!.. Да, Бога ради, карету, скорей карету!
Карету подвезли. Два дюжих лакея посадили в нее Анну Степановну, у которой с горя ноги подкосились и чуть-чуть голова держалась на плечах. Кучер ударил по лошадям, и они взяли с места рысью, — что обыкновенно случалось в одних только важных и «экстренных» случаях. Анна Степановна была очень сострадательна к животным и особенно берегла своих лошадей; правда, она кормила их одним сеном, но зато всегда ездила шагом. До губернаторского дома было далеко, и Слукина успела обдумать все и приготовиться к своей роли. Она сдернула на одну сторону чепец, растрепала волосы, перевернула наизнанку свою турецкую шаль и до тех пор нюхала скляночку с нашатырным спиртом, что глаза ее налились кровью, а веки распухли и покраснели. Вот, наконец, усталые кони остановились у подъезда губернаторского дома. Антон и Филька вынули свою барыню из кареты; почти внесли ее на руках на лестницу; потом ввели под руки в столовую и посадили в кресла, которые подал ей вежливый губернаторский камердинер, сказав, что его превосходительство сейчас ее примет. Минут через пять двери из гостиной отворились, и вышел Николай Иванович Холмин.
— Губернатор просит вас к себе, — сказал он.
— Ах, это ты, мой отец! — вскричала Слукина. — Помоги мне, родной. Ох, батюшки мои!.. Ноги нейдут!
Николай Иванович пособил ей подняться и, ведя ее под руку, прошептал:
— Славно, Анна Степановна, славно! Нельзя лучше. Только, пожалуйста, не так налегайте — тяжело, матушка.
В гостиной встретил их губернатор; подле него стояли дворянский предводитель и доктор фон Дах.
— Успокойтесь, сударыня, — сказал губернатор, усаживая Слукину на канапе.
— Ах, батюшка, ваше превосходительство! — завопила она. — Отец ты наш!.. Помоги, спаси!
— Успокойтесь!.. Будьте уверены, я сделаю все, что от меня зависит. Я сейчас узнал от Николая Ивановича, что Варвара Николаевна...
— Вот, ваше превосходительство, до чего я дожила! Какой позор! Уйти из моего дома!.. Убежать, Бог знает с кем!..
— Как? Так вы не знаете?..
— Нет, ваше превосходительство! Как Бог свят, не знаю.
— И не имеете даже подозрения?
— Не имею, видит Бог, не имею! Да и кого я могу подозревать? Как могло прийти мне в голову, чтоб дочь покойного моего Николая Степановича решилась на такое дело? Ах, Господи, да неужели бы я стала противиться ее склонности? Уж я ли не любила, я ли не тешила ее, неблагодарную? На всех пошлюсь: в глаза ей смотрела, сдувала с нее каждую порошинку. И чем же она мне отплатила? Ах, я несчастная! Ох, тошно!.. Батюшки мои, тошно!.. Смерть моя!..
Анна Степановна закрыла глаза, голова ее скатилась на грудь, и она упала без чувств на канапе.
— Воды, скорей воды! — закричал губернатор. — Ей дурно!
— Однако ж она вовсе не побледнела, — заметил предводитель.
— Позвольте! — сказал доктор фон Дах, взяв за руку Слукину. — Гм, гм! — промычал он, нахмурив брови. — Пульс очень высок, весьма высок... Сильный прилив крови к голове... Посмотрите, как горит ее лицо! Э, да это может иметь серьезные последствия. Сей же час надобно пустить кровь.