Тина и Тереза

Дарлин выглянула в окно. Идут. Тина выше сестры и сложена лучше — Тереза слишком худая, даже костлявая, угловатая. Но ничего, просто она из породы гадких утят — в детстве была еще некрасивее, а сейчас, кажется, начался медленный процесс превращения. Одни глаза чего стоят! У Тины они прозрачные, как колодезная вода, а у Терезы непроницаемо темные, точно волны океана в ненастье, загадочные, влекущие. И остальное изменится. Жаль только, что девочки плохо одеты: Тина выросла из своих нарядов, у Терезы платье совсем выцвело и прохудилось на локтях, а о туфлях и говорить не приходится — еле держатся, недаром дочери предпочитают бегать босиком. Теперь, когда девочки закончили школу, надо бы придумать им занятие, но Дарлин все откладывала. Мысль о том, что дочерям придется заниматься простым трудом, была малоприятной. Хотя иначе им не прожить. С землей все равно придется расстаться, надо сохранить хотя бы дом. До сего времени они кое-как перебивались: проедали сбережения, да Дарлин подрабатывала шитьем.

На прошлой неделе она, скрепя сердце, обратилась к Миллерам, владельцам обширных виноградников, с просьбой, не найдется ли работы для трех пар женских рук, и ее с девочками обещали поставить на подвязку. Дарлин знала: с непривычки будет тяжело, и не только физически. Когда она объявила девочкам о том, чем предстоит заняться, Тина ответила: «Хорошо, мама», а Тереза промолчала, но при этом так посмотрела своими темными глазами, что Дарлин стало не по себе. Она прикоснулась к ее пышным, точно пружинящим под рукой волосам и подумала: «Тесси будет труднее». Тереза всегда казалась резче Тины, но Дарлин чувствовала: душа ее приемной дочери очень ранима. Девушки были достаточно откровенны с матерью, она знала все их немудреные секреты. Дарлин с детства старалась приохотить их к чтению, в чем преуспела. Но в остальном девочки отличались: Тина хорошо шила, как и мать, а Тереза терпеть не могла рукоделия; Тина больше любила ухаживать за растениями, тогда как Тереза обожала животных; Тина редко плакала, а у Терезы слезы были близко; учеба в школе давалась ей сложнее, чем сестре: Тину всегда хвалили и ставили в пример, а Тереза не любила учиться — куда охотнее читала книжки о путешествиях да бегала на берег встречать и провожать солнце.

Они, теперь только они, Тина и Тереза, Тереза и Тина, были смыслом жизни Дарлин. Мать улыбнулась и пошла им навстречу.

После ужина девочки, как обычно, уселись на крыльце поболтать. Дарлин им не мешала — возилась по хозяйству, хотя теперь, когда дочери выросли, не так уж много было дел в таком маленьком доме, состоящем всего из трех комнат: спальни Тины и Терезы, комнаты Дарлин и третьего помещения, куда выходили двери из этих двух. Кухней служил закуток с одним крошечным окошком под самым потолком. Дом опоясывала небольшая веранда, где сушили белье, а также ужинали, когда спадала жара. Мебель была старая, темная и грубоватая, но обитатели домика к ней привыкли, как привыкают к вещам, среди которых проводят большую часть жизни. В комнате девочек стояли две узкие деревянные кровати и дубовый комод с четырьмя ящиками, украшенными тяжелыми бронзовыми ручками. На комоде под углом располагалось зеркало, лежали вперемешку с заколками и шпильками морские камешки, изящная, точно склеенная из тончайшего фарфора раковина с отполированной волнами розовато-радужной поверхностью (подарок Барри дочерям), а также предмет из приданого Дарлин — пожелтевшая шкатулка из кости. Над комодом висела картина, над кроватью Тины — темно-красный коврик с бахромой, а кровать Терезы была придвинута к окну. Шкаф с одеждой всех троих стоял в комнате Дарлин, а у девушек, кроме перечисленного, — только пара стульев, на одном из которых высокой стопкой громоздились книги. Свои девушки перечитали давным-давно, библиотека в Кленси была бедной, и в последнее время, к величайшему огорчению Тины и Терезы, новые книги нечасто попадали в дом.

Свет дня угасал, наползали сумерки. Солнце, похожее на золотую монету, почти касалось линии горизонта, светящейся и ровной, точно нить, выдернутая из мотка золотистой пряжи. Ниже, по поверхности воды, протянулась парчовой лентой полоса закатного сияния, а наверху, над океаном, небо в смешении голубых и розовых разводов местами приняло нежный сиреневый оттенок. С океана дул прохладный ветер. Тина встала, принесла из дома материнскую шаль — девушки накрылись ею вдвоем, как птичьим крылом, и сидели на низких ступеньках, прижавшись друг к другу и подтянув к подбородку колени.

Обе молчали — такое случалось редко.

— Ты не можешь никуда уехать! — наконец шепотом произнесла Тина, оглядываясь на дверь, ведущую в комнаты. — Тем более из-за какой-то Фей! Подумай, Тесси, в школу ты больше ходить не будешь, на берегу они не часто появляются, и в городе ты их не каждый день встретишь!

Тереза ответила не сразу. Она, прищурясь, глядела на солнце, на морских чаек, крылья которых казались серебряными, как и края облаков.

— Я же говорила, что уезжаю не из-за Фей, вернее, не только из-за нее. Мне вообще хочется уехать.

— Почему? И зачем обязательно сейчас? Мама только что договорилась о работе… У нее даже нет денег, чтобы дать тебе в дорогу.

Тина говорила тоном старшей: на Терезу просто нашла очередная блажь, не может быть, чтобы она всерьез решила покинуть дом, но поговорить с нею и объяснить, что она неправа, все-таки следует.

— Куда ты поедешь?

— Я не хочу работать на виноградниках, Тина, — тихо, но очень уверенно и твердо произнесла Тереза. — Денег мне не надо, разве что совсем чуть-чуть. — Она замолчала, а после добавила:

— Я собираюсь добраться до какого-нибудь крупного города… А если честно, то моя цель — Сидней!

Тина резко повернулась к сестре, так, что упала шаль, и Тереза увидела очень близко ее испуганные глаза на покрытом легким загаром лице с едва заметной россыпью веснушек вокруг тонко очерченного носика.

— В Сидней?! Тесси!! Сидней — край света! Что ты там будешь делать?!

Тереза сидела с отрешенным видом и молчала, тогда Тина, тронув ее за руку, испуганно прошептала:

— Если ты решила…

Она не смогла закончить мысль: до того страшным казалось неожиданно пришедшее на ум предположение. Далекие большие города представлялись ей, как и многим другим жителям тихой провинции, гнездилищем порока, местом, где все самое дурное легко пускает корни и вырастает до невиданных величин.

— О нет! — Тереза даже отшатнулась, мигом стряхнув с себя минутное оцепенение. — То, о чем ты, наверное, подумала… Нет, Тина, чтобы встать на этот путь, надо через что-то переступить внутри себя или даже что-то убить в себе! Клянусь, мне в голову ничего подобного не приходило!

— Почему бы тебе не посоветоваться с мамой, Тесси? — тихо сказала Тина. — Она лучше меня объяснила бы тебе…

Да, Тереза это знала. Знала, что сделает Дарлин: обнимет, мягко прижмет к сердцу, как делала всегда, еще с раннего детства, с тех самых времен, как Тереза помнит себя, и, ласково гладя ее пушистые волосы, найдет такие единственно верные, правильные слова, с которыми, несмотря на самое сильное внутреннее сопротивление, придется согласиться. Ее слова, прикосновения, взгляды — в них особая сила, преодолеть которую она, Тереза, не сможет. И не решится покинуть мать.

— Понимаешь, Тина, ну что ждет нас здесь, меня, тебя, маму? Работа на виноградниках от зари и дотемна? А потом? Что останется нам с тобой? Выйти замуж за кого-нибудь вроде Фила Смита? Воспитывать детей? Заботиться о муже, который не очень-то этого и заслуживает? Трудиться по дому целыми днями? И так — всю жизнь?!

Она горячо говорила, сжимая руку сестры, пронзая ее серые прозрачные глаза силой своих — больших, темных, зажженных стремлением к чему-то неведомому, уже взявшему в плен часть ее во многом еще детской души. И тем больше ее раздосадовало, когда Тина с растерянным видом ответила:

— Все так живут… Что плохого в том, чтобы иметь семью, детей? Чем еще может заниматься женщина?

— Господи! Тина! Я хочу чего-нибудь добиться для себя, для тебя, для мамы! Вырваться отсюда, пока не поздно!