Тина и Тереза

— Я… я плохо себя чувствую! — пролепетала она и тут же стыдливо прикрылась.

Роберт вскочил и нервными шагами быстро прошелся по комнате. Лицо его покраснело, он не мог унять бушевавшую ярость.

— Послушай, девочка! Знаю, тебе всего шестнадцать, но ты же вышла замуж, значит, должна кое-что понимать! Я же мужчина, в конце концов, а тебе давным-давно пора чувствовать себя замужней женщиной, женщиной, а не девчонкой! Сначала ты трясешься от страха, заставляешь меня чувствовать себя растлителем малолетних, — Роберт повторил слова Конрада, — а теперь заявляешь, что заболела! Ты притворяешься, я уверен! Ведешь себя так, словно перед тобой насильник, тогда как я всего лишь твой законный муж, которому ты дала перед Богом клятву! Я женился на тебе не только ради совместных прогулок, бесед, обедов и…

— Нет, — прошептала Тина, прерывая его многословную речь, — я не притворяюсь. Я виновата, простите, но я правда не могу!..

— Черт возьми! — вырвалось у Роберта. — Ты только и знаешь, что извиняться — это же проще всего!

Потом, несколько успокоившись, сухо произнес:

— Ладно, раз ты нездорова, я ничего не могу поделать, но учти: после не приму никаких отговорок и ни на минуту не останусь больше в этом дурацком положении! Поняла?

— Да, — прошептала девушка дрожащими, непослушными губами. Широко распахнутые глаза ее были полны слез.

Заметив это, Роберт неожиданно мягким голосом прибавил:

— Спокойной ночи, Тина. Ничего, я готов подождать, ведь я люблю тебя!

Но она почему-то уже не верила в это.

ГЛАВА VI

Утром Тина по давней привычке проснулась рано, за час до рассвета — время, как говорят, еще более таинственное, чем полночь: в природе, лишенной привычных красок, царит мнимая неподвижность, созерцательность полусна, когда грань между явью и грезами кажется хрупкой, как яичная скорлупа. Девушка встала и посмотрела в окно на серебристо-серую поверхность океана и темные, четко выделяющиеся на фоне бледного неба силуэты гор.

Звезды гасли одна за другой, словно за тайной полупрозрачной стеной некто невидимый задувал желтые свечи. Кто правит миром в этот час, Бог или Дьявол? Тине казалось, что для тех, кто там, на небесах, земля — огромное зеркало, в которое они смотрят в предрассветные минуты, и оно являет им все картины времени от прошлого до нынешнего восхода. Не закрывают ли они руками в ужасе искаженные лица при виде горестей и бедствий, царящих на земле?

Девушка оделась и бесшумно выскользнула за дверь. Откуда-то доносились звуки музыки… Что это?

Мистика!

Тина на цыпочках пошла по дому и, дойдя до гостиной, затаившись, стала слушать.

Мелодия текла, переливаясь, звуки тонули один в другом, а иногда все вместе погружались куда-то, подобно солнечным лучам, пропадающим во тьме стоячих вод, а после неведомо как выплывали оттуда, омытые печалью, и тогда внезапно рождалось нечто пронзительно-светлое, прозрачное, как слеза. Жизнь и смерть плели рядом свои нити, иногда непостижимым образом сливались, создавая нечто единое, а над ними царила любовь; всепоглощающая, нежная, как пламя свечи, она являла свой лик из таинственной глубины. Порой минорные звуки опутывали душу, порождая прозрачные слезы грусти, а в другой раз рвали сердце на части, вызывая рыдания, вселяли в него чувства безнадежности и скорби.

Тине эта музыка показалась самой прекрасной на свете.

Осторожно выглянув в гостиную, девушка увидела Конрада: сидя на круглом стуле, он играл на рояле.

Длинные пальцы юноши легко бегали по клавишам, со стороны казалось — они едва касаются их. Перед ним не было нот, он не смотрел ни вперед, ни перед собой, а куда-то вдаль, пожалуй, даже не пространства, а времени, перед ним вставали какие-то образы — такого выражения лица Тина еще не видела ни у одного человека. Ей показалось, что сейчас, когда он думает, что одинок и незрим, в его лице отразится вся внутренность души, и она, Тина, увидит те же картины, что и он, — нечто страшное и прекрасное, как сама жизнь!

— Что это за мелодия? — вырвалось у девушки. Не в силах удержать восторг, удивляясь своей неожиданной смелости, она вошла в гостиную и остановилась возле рояля.

Звуки смолкли, и что-то витавшее вокруг исчезло, растворилось в воздухе и тишине.

Конрад бросил играть, явно недовольный, что ему помешали.

— Это пьеса, посвященная моей матери! — отрывисто произнес он, слегка развернувшись к Тине.

— Вы сами ее написали? — изумилась девушка.

— Да.

— Так вы сочиняете музыку?

— Иногда, — ответил он, убрав пальцы с клавиш. Он молча ждал, что она еще скажет. Тина могла бы повернуться и уйти, наверное Конраду именно этого и хотелось, но девушка не могла пойти против желания поговорить с ним.

— Мне очень понравилось! — взволнованно проговорила она, слегка краснея. — Красивая музыка. Мне кажется, вы вложили в нее всю свою душу.

Его взгляд чуть потеплел, он сдержанно ответил:

— Что ж, это так! Потом кивнул на кресло.

— Садитесь!

— Я думаю, ваша музыка многим бы понравилась! — осмелев, сказала Тина. — Ее слышал кто-нибудь?

Конрад покачал головой.

— Вы могли бы стать известным композитором! Конрад усмехнулся, а она вспыхнула. Что может значить для него ее мнение дилетантки!

— Если вы хотите сказать, что этим можно зарабатывать деньги, могу ответить—такой вариант исключается. Это очень личное и не продается, понимаете?

— Не совсем! Напротив, талантливая вещь должна увидеть свет!

Конрад улыбнулся: ему понравилась взволнованная серьезность девушки. А она, оказывается, не пустышка и не тихоня!

— Кто сказал вам, что эта вещь талантлива?

— Я так думаю! — очень искренне ответила Тина.

— Вы занимались музыкой?

— Нет, но для этого, наверное, необязательно быть знатоком.

— Пожалуй… И все же я не согласен с вами. — И неожиданно проницательно посмотрев на нее, спросил: — Вы бы продали свою душу?

— Душу — нет, но произведение искусства ведь не душа!

— Ошибаетесь! Это как раз душа или, если хотите, отражение большей ее части. Хотя не всегда, конечно. Бывает иначе, но если человек, создав произведение искусства — музыку, стихи, картину, не вложил туда частицу себя, то это ничто. Такие вещи обычно холодны, они не вызывают отклика, трепета, не волнуют, они не наполнены энергией своего создателя, а значит, мертвы. Мы всегда это чувствуем и забываем их — бессмертны лишь первые, живущие собственной жизнью и после смерти создателя. Они — святилище души, в котором скрыта истина. В талантливых произведениях всегда присутствует гармония, а ее дает только одухотворенность. Как и в любви. Лишь в этом случае нам сопутствуют высшие силы, и только тогда дается награда!

Тина затаила дыхание.

— В любви?

— Конечно. Ведь это тоже стихия эмоций, чувств… Тина слушала его, и ей было радостно от того, что они вдруг так сразу сблизились. Или она заблуждается? А Конрад думал: неужели эта девушка так одинока? Что заставляет ее с жадным вниманием слушать его слова и отвечать с таким жаром? Вчера — он видел — она бродила по дому печальная, похожая на угасшую свечу, а сегодня вдруг вспыхнула точно факел.

— А вы когда-нибудь любили? — прошептала она. Девушка не надеялась на откровенность, но Конрад ответил:

— Любил ли я? Пожалуй, нет. — В этот миг в его лице появилось далекое задумчивое выражение, точно он уловил сквозь тьму тысячелетий отблеск света давно потухшей звезды. — Подростком я был влюблен в свою учительницу, потом одно время мне казалось, будто я люблю женщину, но это, наверное, была не любовь, а нечто иное. Влечение, может быть. Во всяком случае, ничего общего в духовном смысле я с нею не имел.

— Да, — тихо промолвила Тина, — мама мне говорила: истинно сближаются люди не разные, а непременно близкие по духу, интересам…

Конрад снисходительно улыбнулся.

— Вы знаете о любви только по рассказам вашей мамы?

Тина вздрогнула и потупилась. Она не стала отвечать. Вместо этого спросила, сама поражаясь своей дерзости: