Искуситель

Мы встали и подошли к прилавку, чтоб расплатиться. Пока харчевник преважно выкладывал на счетах, сколько следует нам сдачи с серебряного рубля, я вслушался в разговор пьяных разночинцев, сидевших за особым столом. Тот, который походил на подьячего, рассуждал о чем-то вполголоса с своим соседом, краснорожим мещанином в изорванной венгерке.

– Да будь покоен, Иван Потапыч! – говорил он. – Мы твое делишко свахляем. Ведь ты не дал расписки в получении – так поплатится и в другой раз! В совестный суд не пойдем – нет, шутишь! Формой суда, любезный, формой суда!.. Не бойсь! Уж я тебе настрочу просьбишку! Такой вверну крючок, что вышереченная вдовица заплатит проценты и рекамбии[167] , а как подмажем, так одних проторей и убытков начтем больше капитальной суммы. Ну что, так ли, любезнейший!

– Ай да Архип Федотыч! Что и говорить, заноза! Делец!

– То-то же!.. Да что ты, Иван Потапыч, скупишься? Полпива да полпива! Эка невидаль! Ты, любезный, уважь бутылочкой донского!

– Да донское-то кусается, Архип Федотыч! Я уж и так полтинник прогулял!

– Так что ж? Добей до целкового, да и концы в воду!

– Ну, так и быть, была не была!.. Гей! Бутылку цимлянского!

– Что брат, Александр! – сказал Закамский, выходя вместе со мною из харчевни. – Что ты скажешь об этих гуляках? Ведь они гораздо просвещеннее мужиков, и грамоту знают, и бороды бреют, и пьют виноградное вино…

– Да разве это просвещенье?

– А ты думаешь, что парижская чернь знает математику и читает Гомера? – сказал Закамский, садясь на лошадь. – Что, готов? – продолжал он, подбирая поводья. – Ну, Александр, смотри не отставай; слушай команды: с места – марш!

V. ВЕСЬМА ОБЫКНОВЕННЫЙ СЛУЧАЙ, ИЛИ СЛЕДСТВИЯ ПЛАТОНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ

Мы проехали верст семь менее в полчаса. Мне редко случалось ездить верхом, а без большой привычки далеко рысью не уедешь. На восьмой версте я начал осаживать мою лошадь и отстал от Закамского, который был отличный ездок и не знал устали.

– Эге! Александр, ты стал оттягивать! – закричал Закамский. – Плохой же, брат, ты кавалерист!

– Погоди, – сказал я, – дай дух перевести!

– Что, любезный, задохся на восьмой версте!

– Да помилуй, Закамский, если ты это называешь прогулкою…

– Ну, ну! Хорошо! Поедем маленькой рысцою.

– Эх, братец, все рысью да рысью! Посмотри, как погода разгулялась, какой приятный воздух, какие прелестные места! Да позволь мне ими полюбоваться: поедем шагом.

– Пожалуй! Только мы опоздаем к обеду.

– Успеем: ведь всего осталось версты четыре. Мы взъехали на небольшой пригорок.

– Посмотри, Александр, – сказал Закамский, – кто это несется к нам навстречу – видишь? Осмериком в карете?.. Фу, батюшки! Уж не бьют ли лошади?

– Нет, нет!.. Вон спускают потихоньку на мостик… Ну!.. Как опять погнали!

– Постой-ка, постой! – прервал Закамский. – Да это, кажется, экипаж Днепровского?

– Неужели?

– Да, да! Мне помнится, у него есть точно такая карета

– А вот увидим.

Мы поравнялись с экипажем: в нем сидел закутанный в широкий плащ мужчина, который, увидев нас, прижался в угол кареты и надернул на глаза свою шляпу. Он сделал это так скоро, что мы не успели рассмотреть его в лицо, между тем карета промчалась мимо.

– Ну, как хочешь, Александр, а это точно Алексей Семенович, – сказал Закамский.

– Не может быть.

– Как не может быть? Голубая карета, гнедые лошади, да и лицо кучера мне что-то знакомо.

– Воля твоя, а это не Днепровский. Зачем ему от нас прятаться?

– Да, странно! Впрочем, мы сейчас узнаем. Вон видишь вдали красную кровлю?.. Это его подмосковный дом. Поедем поскорее.

Через несколько минут мы своротили с большой дороги, проехали с полверсты опушкою березовой рощи, потом, оставив в правой руке огромный пруд, повернули длинным липовым проспектом к барскому дому, окруженному со всех сторон рощами и садами. На обширном дворе не видно было ни души, и даже ворота были заперты.

– Что это значит? – сказал я. – Неужели никого нет дома?

– А вот погоди, спросим, – прервал Закамский, посматривая кругом. – В самом деле, ни одной души! Постой? Вот как-то идет… Это, кажется, садовник Фома… Эй, любезный, поди-ка сюда!

Садовник Фома, седой старик в синем суконном камзоле, подошел к нам с низким поклоном.

– Что, братец, – спросил Закамский, – Алексей Семенович дома?

– Сейчас изволил уехать в Москву.

– А Надежда Васильевна у себя? – спросил я.

– Никак нет, сударь.

– А она также уехала?

– Вот уж часа три будет, как изволила уехать.

– Однако ж не в Москву?

– Не могу знать, – отвечал Фома, переминаясь и почесывая в голове.

– Натурально не в Москву, – подхватил Закамский. – Они отправились бы вместе. В чем поехала ваша барыня?

– Она изволила уехать верхом.

– Ну, вот, слышишь, Александр! Надежда Васильевна доехала прогуляться. А что, не знаешь, братец, скоро она воротится?

– Не могу знать.

– Так не знаешь ли, по крайней мере, куда она поехала?

– Вот изволите видеть: Алешка-ткач был сегодня на базаре – он говорит, что встретил барыню на столбовой дороге, близехонько от Москвы.

– Что ж это такое? – сказал Закамский, взглянув на меня с удивлением. – Ведь тебя приглашали?.. Послушай-ка, братец, – продолжал он, обращаясь к садовнику, – что, у вас сегодня на барской кухне обед готовят?

– И огня не разводили, сударь.

– Ну, это кажется решительно!.. Делать нечего, Александр, поедем назад.

– Что это значит? – сказал я, когда мы выехали опять на большую дорогу.

– Это значит, что ты ошибся днем.

– О, нет! Меня точно звали сегодня.

– Странно!.. Ты приглашен, а никого нет дома, муж – уехал в карете, жена ускакала верхом… Что это все значит?

– Уж не случилось ли какого-нибудь несчастья?

– А что ты думаешь?.. И я начинаю опасаться.

– Кажется, Алексей Семенович не ревнив? – сказал Закамский, помолчав несколько времени.

– Не знаю, – отвечал я, стараясь казаться равнодушным, – да и почему мне это знать?

– Полно, так ли, Александр? – продолжал Закамский, глядя на меня пристально. – Если верить городским слухам, то Днепровский имеет полное право ревновать свою жену…

167

Рекамбия – пеня за неуплату в срок по векселям.