Ситуация на Балканах

С отвратительным скрипом отворилась дверь, Иван Дмитриевич вошел в гостиную. Там было светло от эполет, пестро от мундирного шитья. У окна стоял граф Хотек, австрийский посол, успевший уже нацепить на грудь траурную розетку, принц Ольденбургский что-то говорил ему, а посол кивал с таким выражением, будто наперед знал все, о чем скажет великий князь. Офицеры и чиновники скромно подпирали стены, Мимо них прогуливались трое – герцог Мекленбург-Стрелецкий, министр юстиции граф Пален и градоначальник Трепов. Шувалова не было.

Иван Дмитриевич вошел осторожно, усилием воли пытаясь сделать свое грузное тело как можно более невесомым. Никто не обратил на него внимания. Он достал гребешок, расчесал баки. К сорока годам они заметно поседели, и седые волосы, утратив прежнюю мягкость, торчали в стороны, нарушали общий контур. Баки требовали постоянного ухода, но сбрить их Иван Дмитриевич уже не мог: толстые голые щеки потребовали бы иной мимики и, следовательно, иного тона отношений с начальством и подчиненными.

Наконец от группы жандармских офицеров отделился высокий, гибкий, матово-смуглый, с глазами того неуловимого не то зеленого, не то серого, не то желтоватого оттенка, который странно меняется в зависимости от времени суток и цвета обоев на стенах. Отрекомендовавшись ротмистром Певцовым, он спросил, знает ли господин Путилин, зачем его сюда пригласили. В самом вопросе было спокойное сознание превосходства жандарма над полицейским, и в ответ Иван Дмитриевич снисходительно повел плечом: разумеется, мол. Граф Шувалов, наивный человек, решил утаить от него то, о чем уже судачат извозчики.

Выражение скорбной деловитости, с каким Певцов готовился объявить о случившемся, легко съехало с его лица, он прошел в спальню, через минуту выглянул оттуда и пальцем поманил к себе Ивана Дмитриевича. Слабое жужжание гостиной сделалось почти неслышно. Перед дверью спальни Иван Дмитриевич позволил себе удовольствие оглянуться: теперь все смотрели только на него. Лишь великий князь и герцог Мекленбург-Стрелецкий уже вдвоем втолковывали что-то Хотеку, у которого был такой вид, словно он давно знал, что военный атташе его императора будет убит в Петербурге, и даже предупреждал об этом, но ему не поверили.

Князь Людвиг фон Аренсберг лежал на кровати лицом вверх. На лице, на кадыкастой шее видны синеватые пятна, черно-пегая эспаньолка взлохмачена, волосы слиплись от пота. Руки сложены на груди и в запястьях скручены витым шелковым шнуром от шторы. Правая, ближняя к кровати штора обвисла без этого шнура, заслоняла мертвое тело от яркого апрельского солнца.

Стоя между Певцовым и Шуваловым, Иван Дмитриевич рассматривал убитого: ночная рубашка измята, испещрена кровавыми пятнышками, один рукав оторван, им связаны ноги у щиколоток. Но и в таком, положении князь, очевидно, продолжал сопротивляться, потому что выше колен ноги ему вдобавок стянули концом простыни.

– Сколько времени вам понадобится, чтобы все здесь осмотреть? – спросил Шувалов.

– Двух часов хватит.

– Много! Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелецкий и граф Хотек пожелали увидеть место преступления. Я не могу заставить их ждать еще два часа.

– Если не будут ничего трогать, пускай войдут, – предложил Иван Дмитриевич.

– Как вы не понимаете? – удивился Певцов. – Нельзя показывать им покойного в таком виде!

– Ни в коем случае, – поддержал его Шувалов.

– Сколько же времени вы отводите в мое распоряжение?

– Полчаса. Осмотр будете производить вместе с ротмистром Певцовым. Ему поручено расследование по линии нашего корпуса. И прошу вас, господа, помните: сам государь повелел мне ежечасно докладывать ему новости по этому делу! Ежечасно!

Шувалов ушел, обещав прислать в спальню княжеского камердинера, о чем просил Иван Дмитриевич, и Певцов тут же уселся в кресло.

– Давайте, – проговорил он, – распределим обязанности. Чтобы сократить путь, попробуем пройти его с двух противоположных концов. Вы от очевидных фактов двинетесь к причине, а я пойду в обратном направлении: от вероятной причины – к фактам. Несомненно, убийство князя носит политический характер. Ситуация на Балканах может иметь к нему прямое касательство…

Иван Дмитриевич встал на карачки и заглянул под кровать. Пол залит был керосином из опрокинутой настольной лампы. Вообще кругом царил невообразимый хаос: туалетный столик перевернут, на кровати уцелел только матрас, одеяла и подушки раскиданы по спальне; одна подушка вспорота, все в пуху, какие-то стеклянные осколки хрустят под ногами. Князь отчаянно боролся за свою жизнь.

– Времени у нас немного, – продолжал Певцов. – Хотек сообщит в Вену, и через пару дней тамошние газеты с наслаждением раструбят на всю Европу, что в России иностранных дипломатов режут, как курей.

– Князь задушен, – сказал Иван Дмитриевич. Он развязал узел на простыне, освободил ноги убитого. Подняв рубашку, осмотрел грудь, затем осторожно перевалил тело со спины на живот. – Гляньте, ротмистр! Ни царапины. Одни синяки.

– Откуда же кровь на рубашке?

– Это не его кровь. Видимо, укусил кого-то из убийц.

– Убийц?

– Да, их было двое, не меньше. Князь – мужчина жилистый. В одиночку такого по рукам и ногам не свяжешь.

Вошел камердинер, толстомордый рыжий парень, стриженный под горшок.

– Ты первый увидел князя мертвым? – обратился к нему. Певцов.

– Они, значит, велели разбудить себя утром, в полдевятого. – Камердинер приготовился к обстоятельному рассказу, но был прерван – Иван Дмитриевич велел ему проверить, что пропало из вещей, и после совместного тщательного осмотра записал в книжечку: револьвер, монеты золотые французские (9 – 10 шт.), мыльница серебряная.

Пока обшаривали ящики туалетного столика, Певцов, сидя в кресле, пенял камердинеру на несмазанные дверные петли. Тот отвечал, что барин ничего не говорили. Выпроводив его из спальни, Иван Дмитриевич мимоходом рассказал Певцову про одного ростовщика, который нарочно не смазывает петли на дверях, чтобы скрипели громче, – воров боится. Аналогия подействовала: Певцов сцепил руки у подбородка и погрузился в размышления.

– Интересно, как вы собираетесь увязать пропажу серебряной мыльницы с ситуацией на Балканах? – спросил Иван Дмитриевич.

– Господа! Прошло тридцать пять минут! – на пороге стоял Шувалов.

Прежде чем выйти, Иван Дмитриевич еще раз окинул взглядом спальню и еще раз отметил одно существенное обстоятельство: убитый лежал на кровати ногами к изголовью.

Спальней завладели камердинер с двумя рядовыми жандармами. Покойного развязали, подложили под голову подушку, накрыли одеялом, опустили веки. Уже из гостиной Иван Дмитриевич услышал, как звякнула дужка ведра, шлепнулась на пол мокрая тряпка. Шувалов лично отдавал приказания, распоряжаясь уборкой. Это был особенный, чисто российский демократизм, уравнивающий чины и сословия: всяк норовил заняться не своим делом.

Одно из четырех окон гостиной располагалось в круглой нише выступавшего на улицу эркера. Здесь по-прежнему стояли граф Хотек и принц Ольденбургский. Распространяя вокруг себя острый дух керосина, Иван Дмитриевич подошел к этому окну, отдернул штору. На подоконнике за ней обнаружились пустая косушка и оплывший кусок масла на газете. Он взял капельку на палец, лизнул: чухонское.

– Что это? – изумленно спросил принц Ольденбургский.

– Ваше высочество, – с поклоном ответил Иван Дмитриевич, – это данные, с которыми мне предстоит начать расследование.

Двое жандармов и камердинер с ведром пересекли гостиную в обратном направлении, после чего Шувалов радушным жестом хозяина, приглашающего гостей к накрытому столу, предложил собравшимся пройти в спальню. Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелец-кий, графы Пален и Хотек и генерал-адъютант Трепов приблизились к постели. Прочий мундирный люд столпился в дверях. Иван Дмитриевич подумал, что, если жандармы решили сохранить в секрете это убийство, опрометчиво было скликать сюда столько народу.

– Какой ужас! – громко сказал принц Ольденбургский, и все закивали, хотя истинный ужас неизвестности и ожидания остался в гостиной, а здесь, в этой чисто прибранной, затененной комнатке, глядя в лицо покойного, на котором камердинер успел припудрить синеватые пятна, все должны были испытать мгновенное облегчение – смерть, слава богу, выглядела пристойно.