Костюм Арлекина

Прибежал трактирщик со скляночкой. Проверив, плотно ли закрыта, Иван Дмитриевич сунул ее в карман и вышел на пустеющую вечернюю улицу.

Тем временем Шувалову доставили затребованную им еще утром в архиве Министерства иностранных дел справку о том, когда, при каких обстоятельствах и кому именно из иностранных дипломатов ранее случалось погибать в России насильственной смертью.

Оказалось, за всю тысячелетнюю историю Российского государства насчитывается лишь несколько таких случаев. Последний из них имел место при великом князе Василий Ивановиче, отце Ивана Грозного: тогда, в 1532 году, был убит крымский гонец Янболдуй-мурза. С тех пор и до 25 апреля 1871 года все обходилось более или менее благополучно.

Обстоятельства гибели Янболдуй-мурзы были следующие.

Хан Сахиб-Гирей отправил его в Москву с грамотой, где угрожал «всесть на конь» и «довести саблю свою на московские украины», если дань, которую в Москве предпочитали именовать «любительными поминками», будет поступать в Бахчисарай «с убавкою». Проехав через Дикое поле, Янболдуй-мурза со свитой прибыл в пограничный Боровск, там его встретил сын боярский Василий Чихачев, прискакавший из Москвы в качестве посольского пристава. Он подарил гонцу шубу и пригласил его к себе на подворье. Сели обедать, тут-то все и произошло. Выпив «меду вишневого и обарного», чванный мурза «государевых имян стоя слушать не захотел», т.е. отказался встать, когда Чихачев поднял чашу за здоровье «великого государя, великого князя Василия Ивановича» и взялся перечислять его титулы. Для начала Чихачев просто указал непонятливому гонцу, что «против государских имян ему, собаке, сидети непригоже», но тот продолжал упорствовать. Уговоры ни к чему не привели, тогда пристав, успевший, видимо, хлебнуть того же меду, потерял терпение и стал действовать «невежливо». Что скрывала за собой эта лаконичная формулировка тогдашнего официального документа, в справке не разъяснялось, но догадаться было нетрудно. В общем, как доносили в Москву свидетели, между Чихачевым и Янболдуй-мурзой «учинилося лихо», в результате которого крымского гонца «в животе не стало».

Дальнейшая судьба Чихачева составителям справки осталась неизвестна, зато они знали, что когда год спустя в Крым прибыл русский посол Федор Бегичев, Сахиб-Гирей его «соромотил, нос и уши зашивал и, обнажа, по базару водил».

Убирая эту справку в ящик стола, Шувалов подумал, что, слава богу, российскому военному атташе в Вене подобное возмездие не грозит.

4

С тех пор как он стал начальником столичной сыскной полиции, Иван Дмитриевич сам не участвовал ни в облавах, ни в погонях, но изменил этому правилу дней за десять до преступления в Миллионной. В тот день, вернее, в ту ночь он вместе с Сычом и Константиновым сидел в засаде возле одного из портовых амбаров. Где-то там, в гавани, как темно доносили анонимные доброжелатели, прятал награбленное добро неуловимый Ванька Пупырь, беглый каторжник, бандит и убийца. Поймать его было для Ивана Дмитриевича делом чести, а на помощников он не надеялся: жидковаты против этого дьявола.

Пупырь был грозой Петербурга. Сорванные с прохожих шубы, шапки, часы и кольца исчислялись уже сотнями, но мало того, на его ночных путях найдены были три трупа, и все три с проломленными головами. Пупырь орудовал гирькой на цепочке. Уцелевшие жертвы божились, что гирька эта не чугунная и не медная, а золотая, чему Иван Дмитриевич, естественно, не верил. Но он знал: при блеске этой гирьки сами слетают с голов собольи шапки, а перстни, десятилетиями не сходившие с пальцев, слезают легко, как по мылу.

Пупырь был жесток, хитер и осторожен. На свой промысел он всегда выходил один, сообщников не имел, поэтому изловить его было трудно. Многие полагали, что невозможно, ибо он знал в лицо всех агентов сыскного отделения. Одетые в роскошные бобровые шубы, но с револьверами в карманах, они в течение нескольких недель из ночи в ночь по одному бродили в темных переулках, нарочно шатаясь и горланя песни, как пьяные, или даже ложились на землю, будто упали и уснули, не дойдя до дому, однако Пупырь ни разу не клюнул на приманку. Бедный Сыч, два часа пролежав на снегу, застудил себе что-то в паху, обессилел, и его жена стала погуливать с соседом-сапожником, но Иван Дмитриевич не оставил своего агента в беде. Под каким-то предлогом он засадил этого сапожника в кутузку и держал там до тех пор, пока опасность не миновала.

В ту ночь, когда они сидели в засаде, Сыч очень боялся простыть вновь. Он канючил, говорил, что пора уходить, вон уже и небо на востоке посветлело. Ан не зря мерзли: под утро мелькнула вдали знакомая фигура. Хотя Иван Дмитриевич никогда прежде Пупыря не видел и представлял только по рассказам, он сразу же узнал этот коротконогий и длиннорукий силуэт, являвшийся ему во снах.

«Стой!» — закричал Иван Дмитриевич, выскакивая из засады и делая вид, будто вскидывает револьвер, которого сроду не имел.

Пупырь побежал, петляя, ожидая выстрела в спину.

У Константинова и Сыча оружие было, но Иван Дмитриевич стрелять не велел, он хотел взять этого ирода живым. Все трое бросились в погоню и через полчаса прижали Пупыря к кирпичной стене пакгауза в районе верфи.

Иван Дмитриевич и Константинов подходили к нему с флангов, справа и слева вдоль стены, а Сыч, зловеще поигрывая револьвером, приближался к Пупырю с фронта. Тот затравленно озирался, но по воровской привычке все еще кутал лицо в шейный платок.

Прямо перед ним, поднятая на лебедке, довольно высоко от земли днищем вверх висела большая восьмивесельная шлюпка. Ее, видимо, днем смолили и конопатили, а потом подтянули на талях, чтобы не мешала проезжать к пакгаузам.

Из всех троих Сыч был особенно зол на Пупыря за свои семейные разочарования. В азарте он шагнул вперед и оказался под шлюпкой раньше, чем Иван Дмитриевич успел издать предупреждающий крик. В этот момент Пупырь ногой выбил стопор лебедки. Рухнувшая шлюпка с грохотом погребла под собой Сыча.

Пупырь кинулся прочь, вырвался из западни, однако Иван Дмитриевич и сам не побежал за ним, и Константинова не пустил. Под шлюпкой, надрывая душу, нечеловеческим голосом вопил раздавленный Сыч. Вдвоем еле-еле перевернули тяжелую шлюпку, Сыч выполз на четвереньках зеленый от страха, но живой и невредимый. Убедившись, что он цел, Иван Дмитриевич в сердцах отвесил ему подзатыльник и выругался. Ловить Пупыря уже не имело смысла.

К тому времени совсем рассвело. Иван Дмитриевич хмуро шагал по берегу рядом с Константиновым, а за ними, на всякий случай держась в отдалении, покаянно сопя, семенил Сыч. Тогда-то и увидели они возле одного из причалов итальянскую паровую шхуну «Триумф Венеры». За день перед тем она пришла сюда из Генуи с грузом апельсинов и лимонов.

Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства полоскался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На причале, под ручку с сомнительного вида девицами, стояли трое или четверо подвыпивших студентов, зарулившие, видимо, в гавань прямо с ночной пирушки. Они орали во всю глотку: «Вива Гарибальди!» Матросик, похожий на обезьянку, в ответ бросал им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты смеялись и угощали апельсинами своих подружек. Константинов тоже поймал пару штук, для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, само собой, не отломилось ни дольки.

— Что-то груз не по сезону, — засомневался Сафонов, отложив карандаш и разминая затекшие пальцы.

— Не знаю, не знаю, — надулся Иван Дмитриевич. — Как было, так и рассказываю. Не надо ловить меня на слове.

Но Сафонова уже понесло.

— Кроме того, — сказал он, — в последнем эпизоде вашего рассказа я отметил одну явно неправдоподобную деталь и один анахронизм. Позволите указать на них?

— Валяйте. Указывайте.

— Почему шлюпка, под которую угодил Сыч, висела на талях днищем вверх? Обычно шлюпки для ремонта подвешивают в противоположной позиции, вниз днищем.