Страница 9 из 55
— Горничная увидела.
— Когда?
— Утром. Ровно в девять.
— Что, сразу на часы поглядели?
— Нет, здесь вот какая штука. Яков-то Семенович у меня ведь не первый раз ночует.
— Не первый?
— И не второй, и не третий. И всегда, это у него накрепко заведено, с утра подается ему в номер яичко всмятку. Ровно к девяти, минута в минуту. Пить-то он пил, а опохмеляться —^ ни-ни. Сутра ему яичко. Да еще не абы как сваренное. У меня и повар знает, что требуется, Яков Семенович его сам научил. Положить в холодную воду, поставить на огонь, а как вода закипит, два раза прочесть «Отче наш» и сразу вынимать. Ни раньше, ни, упаси бог, позже. Тогда аккурат что ему надо. Не то скорлупу вскроет, наморщится и скажет: «Частишь, негодяй? „Аминь“ глотаешь?» Значит, кондиция не та, жидковато. Или наоборот…
— А покороче если? — спросил Иван Дмитриевич.
— Слушаюсь… Ну, сварили сегодня, положили на поднос, ложечку, рюмочку, салфеткой прикрыли. Он это яичко без соли съедал. Горничная понесла в номер. Ей тоже известно, чтобы к девяти часам — как из пушки. Часы пробили, она уже под дверями. Стучит, никто не открывает. Раньше-то никогда такого не было, чтобы в девять часов он спал. Она за мной, я — сюда. Дверь открыл своим ключом и… Дальше чего рассказывать! Сами увидите.
— Доктор был? — спросил Иван Дмитриевич.
— Так от вас уже приезжал, из Спасской части. Мертв, говорит.
— Крамер ездил, — вставил Гайпель.
— Ага, — кивнул хозяин. — Его с постели подняли, пошел завтракать.
— Когда Яков Семенович заказал номер? Вчера?
— Позавчера. В субботу.
— А приехал вчера вечером?
— Да, часу в одиннадцатом.
— Один был?
— Одному-то и у себя дома хорошо выспаться можно.
— Я спрашиваю: дама к нему после пришла, ждала его в номере или они вместе приехали?
— Она вначале.
— Яков Семенович раньше с ней у вас бывал?
— Не могу сказать.
— Как так — не можете?
— Я не видел, как она входила.
— А кто видел? Швейцар? Горничная?
— В чем и дело, что никто.
— Как это может быть?
— Ни одна душа, — виновато сказал хозяин.
— В таком случае, милейший, придется нам потолковать в другом месте.
— Пожалуйста, я хоть где то же самое скажу, хоть под присягой. Как наверх прошла, никто не заметил. Яков Семенович ключ от номера взял еще в субботу и, видать, ей передал. А как она исхитрилась мимо швейцара проскочить, тайна сия велика есть.
Был призван швейцар, но и он поклялся, что пассию Якова Семеновича не видел. С господами проходили дамочки, а чтобы одна, без кавалера, такого не было.
— А выходила одна?
Выяснилось, что и выходили все тоже с кавалерами.
— Никак в шапке-невидимке была, — сказал Гайпель.
— А с чего вы взяли, — обратился Иван Дмитриевич к хозяину, — что ночью Куколев был с женщиной?
— Горничная слышала ее голос.
Кликнули горничную, которая сказала, что да, где-то уже за полночь слышала в номере два голоса, мужской и женский.
— Под дверью подслушивала? — спросил Иван Дмитриевич.
— Еще чего! У нас в каморке из этого номера по дымоходу слыхать. О чем говорят, не разберешь, а мужчина или женщина, понять можно.
— А видеть, значит, не видела?
— Нет. Ни как входила, ни как выходила!
— Что за чертовщина! Куда же она делась?
— Я уж и сама думаю, — поддакнула горничная. — Отвод глаз, что ли, случился?
— Ладно, — сдался Иван Дмитриевич, оставляя эту загадку на потом. — Открывайте дверь.
2
Когда из гардеробной вошли в спальню, Гайпель, поскользнувшись на чем-то жидком и вязком, в ужасе отдернул ногу и едва не упал. Он подумал, что ступил в лужу крови, но это было содержимое яичка всмятку. Увидев утром покойника, горничная уронила поднос, яйцо разбилось, желток растекся на полу.
Иван Дмитриевич снял цилиндр и перекрестился, остальные сделали то же самое. Гайпель прошел к окну, открыл его, прикинул расстояние до земли и сказал:
— Не спрыгнешь, высоко. Для дамы тем более.
Окно выходило на улицу, над которой, как и вчера, безмятежно синело небо.
Сюртук висел на вешалке в углу, кремовый шелковый жилет был перекинут через спинку кресел, прочая одежда, в которой покойный сюда явился, оставалась на нем вплоть до носков, подтяжек и галстука, ослабленного, впрочем, до такой степени, что его можно было снять через ноги. На ногах красовались штиблеты с аккуратно завязанными шнурками.
Яков Семенович лежал на животе затылком вверх, лицо зарыто в истерзанную подушку с обильными потеками слюны и единственным пятнышком засохшей рвоты на наволочке. Ничего более он извергнуть из себя не сумел, иначе, возможно, и не помер бы. Глядя на его ноги, широко разбросанные поверх смятого покрывала, никто бы не сказал, что одна из них короче другой, как у голого пьяницы на литографии с чертями. Одна брючина задралась до середины голени, одна рука по-неживому вывернута в локте, другая свесилась почти до пола. Эх, сосед, сосед!
— Перевернуть его на спину? — вызвался Гайпель.
— Не нужно, — ответил Иван Дмитриевич, подходя к стоявшему возле кровати столику.
На нем разложены были фрукты, конфеты, пирожные, зеленели две бутылки — с коньяком и хересом. Еще были тарелочки, ножички, розы в тонкогорлом вазоне, из какого в самый раз журавлю было бы потчевать лису, рюмки с алмазной искрой, два бокала. Сервировали на две персоны, причем одной из них, безусловно, предполагалась женщина.
— Это все когда в номер подали? — спросил Иван Дмитриевич.
— С вечера, — отвечал хозяин. — Яков Семенович всегда приказывал, чтобы до его прихода все было готово.
Как и у него дома, пепельниц тут не наблюдалось. Единственный яблочный огрызок, уже почерневший, сиротливо лежал на тарелке. Вообще заметно было, что за трапезой любовники просидели недолго. Чьи-то пальчики лениво покрошили пирожное, отщипнули дольку мандарина, развернули и оставили недоеденной конфету с пьяной вишней внутри, вот и все пиршество. Собирались, видимо, подкрепить силы позднее, после трудов праведных, но похоже, что к трудам этим так и не приступали, иначе Куколев снял бы с себя не только сюртук и жилет. Сомнительно, чтобы он пылал такой страстью, что не стал даже развязывать шнурки на штиблетах.
Бутылки тоже были хотя и открыты, но почти полнешеньки. Из коньячной выпили всего ничего, из второй — поболее. На донцах обоих бокалов загустели золотистые опивки. Иван Дмитриевич понюхал один бокал — херес, понюхал другой и вместе с благородным винным духом уловил еще какой-то иной, неуместный, потаенный и преступный.
— Вот-вот, — сказал хозяин.
— Яд? — спросил Гайпель, пьянея от собственной прозорливости. — В вино ему подсыпала?
— Голова! — похвалил Иван Дмитриевич.
— Эта дамочка, — сказал хозяин, — откуда-то пришла, куда-то ушла…
— Он, поди, кричал перед смертью. Как же вы не услышали?
— Э-э, господин сыщик, у нас тут и кричат, и визжат, и стоном стонут, и хрюкают. Мы уж на то внимания не обращаем, привыкли.
Гайпель тем временем уважительно разглядывал кровать, на которой лежал покойник. В самом деле, тут было на что посмотреть. Просторная, на массивных ножках, кровать напоминала гигантский короб без крышки. Его зеркальные стенки вершков на тридцать возвышались над уровнем постели, чтобы человек, оплативший эту роскошь, мог получить дополнительное удовольствие, при соитии наблюдая себя и свою даму из любой позиции. Три из четырех стенок были подняты, а четвертая, боковая, обращенная к столику с вином и фруктами, висела зеркалом наружу, крепежными скобами вниз. В ней отражались ноги Гайпеля в нечищеных сапогах, яичные потеки на полу. Поднять и закрепить ее Куколев, очевидно, собирался после того, как вместе со своей подругой окажется внутри этого ящика.
— Хороша коечка, — оценил Иван Дмитриевич.
— Так и стоит не дешево, — отозвался хозяин, на всякий случай оставаясь у порога.
Созданная для любовных утех, эта кровать стала для Якова Семеновича смертным ложем. Он покоился на нем среди зеркал, как в хрустальном гробу.