Страница 5 из 15
— На все воля Божья! — и улыбнулся, вспомнив преподобного Фитцпатрика.
Увидев методиста в номере Килкенни, он впервые в своей жизни чуть было не рассмеялся в присутствии священнослужителя. Мало того, что ирландский пастор внешностью походил на складной метр, так у него еще вдобавок и голос был чудным. Нараспев читая «Евангелие», методист блеял овцой. Его просветленное Христовым учением лицо с широко расставленными влажными глазами, большим носом и длинной челюстью сильно смахивало на лошадиную морду. С виду ему было лет пятьдесят. Заметив вошедших, он отложил «Евангелие», вытянулся во весь свой огромный рост и, глядя на Ривердейла, проблеял:
— Да снизойдет Божья благодать на друга Патрика и да продлятся его дни.
Пока северянин благодарил методиста и жал ему руку, Килкенни поставил на стол бутылку с виски и разложил мясные закуски. Обернувшись к столу, Фитцпатрик принял озабоченный вид.
— Патрик, сын мой, чревоугодие и спиртное тешат беса, но не Господа.
Могучий ирландец огласил комнату своим громким раскатистым смехом, чем-то напоминавшим работу крупнокалиберного карабина.
— Бог ты мой, я не прогадал, когда познакомился с этим нравоучителем… Он меня уморил! Поливает душеспасительными фразами, как заведенный.
— Не упоминай имя Господне всуе, сын мой, — сказал Фитцпатрик. — Если же погрязший в невежестве сделал это, то ему надлежит усердно молиться, а не надрывать глотку гоготом полоумного.
— Вот-вот, Майлс, — давился от смеха Килкенни. — Мой соотечественник — ходячий апостол. Честное слово, мне с ним весело и мне его будет недоставать, когда мы отправимся за…. гм-м… за городок.
Подобное общение разухабистого богохульника с набожным методистом продлилось еще какое-то время, а затем Килкенни бесцеремонно выпроводил его за дверь, сказав, что за бутылкой виски и едой от проповедей соотечественника у него бывает несварение желудка.
— Большую часть жизни Фитцпатрик бродил по Западу, проповедуя переселенцам, — сказал Килкенни после ухода проповедника. — Даже бывал в лагерях команчей и кайова с одним «Евангелие» в руках. И те не тронули его, почувствовав в нем ту силу, какой наделены индейские святые старцы… Теперь вот обосновался в Дир-Сити и спит и видит, как бы возвести методистский храм в этом медвежьем углу… Вообще-то его есть за что уважать, но уж больно нудный, чертов земляк! Я-то с ним сошелся только, чтобы повспоминать об Ирландии, а он взял меня в оборот и давай наставлять на путь истинный. Не пей дьявольское зелье, говорит, не ешь до отвала, не богохульствуй, смиренно поклонись в ножки законной жене и плоди чад. Просто-таки, одолел! Я сначала было развесил уши, вместо виски стал пить лимонад, бобы заменили мне мясо, начал зубрить молитвы. Но дьявол меня разбери, если Патрик Килкенни родился для такого! Уже спустя два дня я набрался в стельку и послал методиста ко всем чертям. А ему все ни почем. Это, говорит, бывает. В гору всегда тяжелей идти, чем скатываться вниз… Короче, Майлс, если честно, то я уже по горло сыт его проповедями. Так оно и шло до твоего приезда: он спасал мою душу, а я тем временем губил ее по всем статьям.
Ривердейла вернуло к действительности громкое чавканье поравнявшегося с ним товарища. Килкенни с удовольствием поглощал куски жареного окорока. К горлу северянина подступила тошнота, и он потратил много усилий, чтобы справиться с ней. Его всегда поражала способность ирландца есть жирную пищу с любого похмелья. Сам Ривердейл в таком состоянии боялся и подумать о еде.
— Патрик, сукин ты сын! — взъярился он. — Что, специально решил угробить меня?
— Дружище Майлс! — охнул Килкенни, разворачивая пегую. — Совсем забыл, олух, что у тебя девичье нутро.
Когда Ривердейл вновь увидел подле себя ирландца, тот щелкал языком, выковыривая спичкой застрявшие между зубов остатки пищи и полоскал рот виски. Ривердейл с вздохом покачал головой.
— Патрик, сколько я тебя знаю, ты либо набиваешь пузо жратвой и выпивкой, либо ковыряешься в зубах. И, похоже, семейная жизнь никак не повлияла на эти привычки.
— Ты о Бесс? — улыбнулся невозмутимый ирландец. — Неплохая, к слову, женщина. Небольшого росточка, стройная, с роскошными рыжими кудрями. Все бы ничего, но она меня достала своими порядками… Видишь ли, Майлс, если человеку придет охота промочить горло спиртным и сытно покушать, он просто садится и утоляет голод и жажду. Эта же рыжеволосая пума вставала у меня на пути с кочергой в руках.
— «Мы договаривались, муженек, — этак мелодично звенела она, — что всему в этом доме свое время? На сон, еду и прочее. Ты теперь добропорядочный семьянин и будешь придерживаться определенных правил». И так изо дня в день. Мне подводит живот, глотка суше ореховой скорлупы, а эта мегера с кочережкой тут как тут. И не дай бог, если я стану настаивать на своем, или прикоснусь к ней пальцем. Она сначала испепеляла меня взглядом, а потом визжала, как тысяча ошпаренных кипятком кошек. И еще ей не нравились мои посиделки в салуне. Она аж тряслась от злости, когда я под хмельком возвращался домой. Проходила тряска, начиналось нудное нытье. Ох, и умаялся я от всего этого! Не таким я представлял супружество. И, однажды, потаскав ее за рыжие кудри и обозвав ядовитой змеей, я вновь стал свободным мужчиной.
— Не жалеешь? — спросил Ривердейл.
— Чего жалеть-то?.. Уж ежели приспичит жениться, то только на той женщине, какая будет похожа на меня.
«Вот это будет пара! — про себя усмехнулся северянин. — Два необъятных живота и не знающие отдыха проспиртованные челюсти».
— Патрик, еще вчера хотел узнать вот о чем, — вслух произнес он. — Каким образом мексиканцы вышли на тебя?
— Забавная история, Майлс, — сделав смачную отрыжку, сказал ирландец. — Они появились в Дир-Сити словно для того, чтобы я не окочурился с голодухи… Минуло, наверное, недели две, как я бросил свою рыжую мегеру. Сижу я в «Одиноком Волке», скучаю. Вся наличность осталась под присмотром Бесс, и в моих карманах было так же пусто, как и в желудке. Уилоугби, надо отдать ему должное, первое время кормил меня в долг, а тут отказал наотрез. Торчи, говорит, в салуне сколько влезет, но не получишь больше ни крошки.
Сижу, как уже сказал, в уголке за пустым столом и слушаю бурчание изголодавшихся внутренностей. Было утро, посетителей никого, и вдруг вижу: в салун заходят наши мексиканцы в своих расшитых национальных костюмах. Они были уставшими, в пыли, от них несло лошадиным потом, но мой наметанный глаз сразу приметил блеск драгоценностей на их руках. Э-э, думаю, вот кто мне поможет! Они к стойке — я за ними. Они заказали холодного лимонада, а я незаметно бросил свою шляпу им под ноги и потеснил их к ней. Глядь — мексиканец наступил на нее.
— Эй, омбре, — возмутился я, отталкивая его и поднимая шляпу. — Что это вы топчетесь на моем головном уборе? — Мексиканцы в два голоса начали извиняться А я им: — Шляпа ни на что не похожа! Куда я теперь в ней?
Мексиканец принялся рыться в карманах. Уилоугби, смотрю, красный от восторга. Я же со сведенными бровями — воплощение праведного гнева. Кончилось тем, что перетрусивший сеньор Дельгадо с испугу дал столько денег, что мне стало стыдно.
— Ке ма да, — сказал я примирительно, возвращая деньги. — Это уже чересчур. Просто угостите меня выпивкой.
Поднял я шляпу, стряхнул с нее пыль и вернулся к столу. Через десять минут в компании с мексиканцами я ел горячие бифштексы, обильно политые соусом, и запивал их хорошим вином. Пошли всякие разговоры, тогда и выяснилось, что Кончите позарез нужен такой человек, как ты, Майлс.
— Ох и пройдоха! — усмехнувшись, сказал Ривердейл. — Ох и прохиндей!
— Может быть, — согласился ирландец. — Однако кто скажет теперь, что мы не на пути к богатству?
Вместо ответа Ривердейл хлопнул друга по плечу и крепко пожал ему руку. Но мысли о бандитах не шли у него из головы. В конце концов он поделился своими опасениями с мексиканкой.
— Спаси и сохрани нас, Господи! — взмолилась девушка. — Эти убийцы способны на все.