Иск

Ракеты, которые сбиваются с намеченного курса, уничтожаются по радиоприказу с земли. Он тоже сбивается с выверенного своего курса.

Почему-то он подумал о дне Омега. Он тысячи раз думал о нем, они много раз обсуждали его в разговорах с Калебом Людвигом. Сколько лет они знакомы? Лет, наверное, тридцать, не меньше. Когда они познакомились, он был молоденьким подполковником, а Людвиг уже тогда сколотил свой первый миллион. С самого начала они нашли общий язык. Они были похожи на два куска урана. Соединенные вместе, они достигали критической массы и взрывались, выделяя ненависть к слабому, прогнившему обществу Шервуда, ненависть к противной, стороне. Они оба были во власти видений новой цивилизации.

И вот сейчас, может быть, первый раз в нем шевельнулось сомнение. Маленькое, слабенькое, беспомощное, но сомнение. Нет, он не сомневался в великих целях дня Омега. Сомнение подкралось к нему с тыла: а сможет ли Рут продолжать одаривать его своей дружбой, когда прозвучат трубы судного дня и они должны будут выйти с ней на опустошенную и еще дымящуюся Землю электронными Адамом и Евой? Не содрогнется ли ее душа в ужасе и не проклянет ли она его? И он останется один в этом окутанном ядовитыми испарениями мире, один будет скитаться по пустым городам, и одиночество будет все сильнее пригибать его к радиоактивной земле.

Он помотал головой, отгоняя видение. Но оно было таким ярким, таким пластичным, что не исчезало. Оно просто включило в себя лабораторию, странно напряженные глаза Рут.

— Что-нибудь случилось, Антуан? — спросила она.

О чем она спрашивает? Ах да, конечно. Он стоит перед ней и молчит, как влюбленный школьник.

— Вы… мы могли бы… немножко погулять вместе? — выдавил наконец он из себя.

— О господи, — улыбнулась Рут, — вы меня прямо напугали. Вы стояли и смотрели на меня как будто… нет, не на меня, сквозь меня…

— Простите, Рут, я меньше всего хотел напугать вас…

Они вышли из лаборатории. Он взял ее за руку и ощутил трепетное острое чувство восторга. Он твердо знал, что чувство это абсурдно, иррационально, опасно, наконец, что оно смешно, черт возьми, но знание никак не мешало чувству. Они сосуществовали в его мозгу, взаимно настороженные, недоверчивые.

Если бы он только мог быть уверен, что она правильно поймет все суровое величие Великой Перемены, поймет необходимость Последнего Очищения… О, если бы только быть уверенным в этом! Тогда бы день Омега из дня мрачной и величественной необходимости превратился бы и в нежный день свидания. Влюбленные всегда мечтают об уединении. О, они были бы уединены на пропаханной ядерными взрывами земле!

Но как сказать ей? Как намекнуть? Он вдруг понял, что она не сможет понять необходимости, да что необходимости, даже гуманности Плана. Что делать, люди ограничены, и лишь немногим дано видеть будущее сквозь заросли глупых условностей и предрассудков. Она содрогнется, в ужасе отпрянет. Не сможет она воспарить духом над тем, с чем была связана всю жизнь, и понять…

Раньше или позже она привыкнет, примирится. Но ему не нужна была электронная машина, которая покорно плелась бы за ним. Новую цивилизацию могут основывать лишь те, в душе которых пылает вера в свою великую миссию.

Что же делать? Что же делать? Он вдруг подумал, что мучения его глупы хотя бы потому, что совет строжайшим образом запретил разглашение тайны дня Омега. А он, один из создателей Ритрита, друг и соратник Калеба Людвига, размышляет, совершать или не совершать преступление против самого себя. И все-таки, и все-таки…

— Я вас сегодня не узнаю, — сказала Рут и искоса посмотрела на него.

— Почему?

— Вы молчите, а на вас это не похоже. И потом, у меня такое впечатление, что вы полны какими-то сомнениями. И это тоже не похоже на вас. Вы мне казались человеком, у которого на все есть готовый ответ…

— Это хорошо или плохо?

— Как вам сказать… я всегда немножко боялась людей, которые знают, как решать все проблемы. Но еще больше презирала тех, кто считает, что ни одну проблему решить нельзя.

— Рут, — вдруг спросил он, — как вы думаете, для чего создан Ритрит? — Это я говорю или не я, ужаснулся он. Но он ничего не мог поделать с собой. Слова рвались из него неудержимо.

— Ну, существует официальная версия, — пожала плечами Рут. — Та, которую нам не раз излагали. И вы тоже, дорогой Антуан. Умирающий гений филантропии Калеб Людвиг, русское открытие, возможность дать бессмертие, вырвать людей из объятий костлявой и так далее.

— И вы верите в эту, как вы выражаетесь, официальную версию?

— Иногда я убеждаю себя, что да. Иногда мне вдруг начинает казаться, что весь Ритрит — это некая одномерная декорация, знаете, как фанерные декорации на киносъемочной площадке, что за ней кроется что-то совсем другое. Но что именно — я не знаю.

— Скажите, Рут, вы ученая, вы должны не бояться новых идей…

— О, это распространенное заблуждение, — улыбнулась Рут.

— Нет на свете более консервативных умов, чем ученые. Работаешь годами, а потом вдруг выясняется, что кто-то доказал твою неправоту, и ты готова убить этого негодяя, только бы не выползать из обжитого домика на голое неуютное место.

— Рут, я не шучу. Я хочу знать, можете ли вы воспринять идеи совершенно для вас новые. Не просто новые, а, может быть, даже устрашающие на первый взгляд…

Голос Антуана Куни звучал так настойчиво, почти умоляюще, что Рут остановилась и посмотрела на него.

— Антуан, вы просто пугаете меня…

— Нет, милая Рут, меньше всего я хочу пугать вас. Но я… там… в той жизни мне было шестьдесят три года. И я никогда никого не любил. Я не понимал, что это за чувство. Оно мне всегда казалось нелепым. Почему икс любит игрека, альфу или омегу? Кто может ответить на этот вопрос? Никто. И только здесь, после метаморфозы, став иском, я полюбил. Разве в этом нет некой иронии? Разве судьба не посмеялась надо мной? Моей электронной душе открылось то, что было закрыто для человеческого обычного сердца. И теперь я тянусь к вам, как пылающий мальчик, как смешной дурак…

— Нет, Антуан, вы вовсе не смешны, — тихо сказала Рут.

— Спасибо, любовь моя. Но все равно я полон печали. Я знаю, что не должен говорить вам того, что рвусь сказать, но мысль о барьерах, о противотанковых рвах между нами сводит меня с ума. Я… мне тягостно скрывать от вас то, что я знаю…

Рут поежилась и крепко сжала руку Антуана Куни.

— Мне страшно… Но если вы хотите сбросить с себя часть какой-то тягостной поклажи, я помогу вам.

— Могу я рассчитывать, что никто не узнает о том, что я вам скажу? Я совершаю преступление. А я военный. Я знаю, что такое выдача секретов.

— Вы? Военный? Вы смеетесь над мной!

— Нет, милая Рут, не смеюсь. Я почти сорок лет в вооруженных силах Шервуда… Но это неважно. Годы и профессии до метаморфозы не имеют никакого значения. Это сыгранная партия в шахматы, фигуры рассыпаны, и впереди новые игры. Рут, нам предстоит разыграть партию, еще никогда не игранную в истории человечества. Мы сожжем мир в ядерной войне, и иски — эти мессии новой цивилизации — заложат основы нового общества. Вот для чего существует Ритрит!

— Вы смеетесь. И это глупая и страшная шутка.

— Нет, Рут, я не смеюсь.

— Но для чего тогда? Что за безумная идея?

— Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны. Вы, конечно, знаете, что есть теория, по которой старость — это результат накопления в организме маленьких ошибок, сбоев в работе клеток. Постепенно их становится все больше, и мы стареем и умираем. Людей нельзя исправить. Цивилизация слишком стара и слишком много в ней накопилось ошибок и дефектов. Есть лишь один путь спасения ее — уничтожить людей.

— И оставить только исков? — тихо спросила Рут.

— Да. Бессмертных исков, избавленных от людских недугов, мелких страстей, тягостных животных инстинктов…

— Мне страшно, — прошептала Рут, — мне очень страшно. Хотя я и не верю вам…