Дата моей смерти

Когда — то было так.

И теперь Егор снова спит подле меня.

А я мучительно пытаюсь совладать с броуновским движением мыслей в голове, и понять в конце концов: на каком же я теперь свете?

Этот вопрос начинает всерьез сводить меня с ума.

И, сдается мне, что любой на моем месте испытывал бы нечто подобное.

К счастью долго воевать со своими непослушными, ускользающими мыслями мне не приходится:

Егор просыпается, потягивается в кресле, явно тесноватом для его крупного тела, стряхивает остатки сна энергичным движением головы и смотрит на меня.

В глазах его — радость и нежность, давно забытые мною чувства, обращенные ко мне.

— Очнулась? — спрашивает он меня, совсем как Игорь, во время прошлого моего пробуждения — Очнулась — осторожно отвечаю я. Слова не причиняют мне прежней боли Но ответив односложно, я все равно замолкаю, ибо не знаю, как говорить с ним, о чем спрашивать, потому что не знаю главного. В одном ли мире мы теперь обитаем с ним или, по-прежнему, — в разных. Но Егор и не ждет от меня вопросов, более того, похоже, что ему известны все мои мучительные сомнения, и он намерен разрешить их немедленно.

— Не волнуйся, ты жива, хотя и пережила серьезное испытание.

— А ты? — снова бесконечный сводящий меня с ума диалог, как давече с Игорем. Но Егора он не ввергает в изумление и не пугает.

— Я, увы, — нет.

— Но ты здесь?…

— Потому, что ты спишь, и потому, что ты, как я всегда и полагал, оказалась умницей и все сделала правильно. За это награда — тебе и мне. Я здесь, и могу говорить с тобой, хотя бы и во сне. Возможно, когда — ни-будь я снова смогу прийти к тебе во сне, но это будет уже очень нескоро и, наверное, совершенно иначе — Но ты не сердишься на меня?

— За что?

— За то, что я не смогла последовать за тобой, как ты этого хотел — Я никогда этого не хотел.

— Ты не говорил вслух, но, я поняла…

— Это не ты поняла, это тебя заставили понять — Но — кто?

— Это ты узнаешь очень скоро, наверное, уже завтра и я не хочу тратить отпущенное мне время на долгую историю — Но если ты не хотел, что бы я последовала за тобой, о чем же ты просил меня догадаться в прошлом сне? Или это был не ты?

— Во сне — я. И просил я тебя понять, как раз, обратное. То, что тебе ни в коем случае нельзя делать этой глупости. Потому, что все мои надежды теперь в этом, вашем мире связаны только с тобой.

— А в интернете?

— А в интернете был совсем другой человек.

— Но он говорил такие вещи, которые знали только мы двое…

— В этом еще один мой грех перед тобой — второй — А какой первый?

— Ты знаешь — Но ты скажи — Узнаю тебя. Тебе всегда нужны были слова, даже там, где все было и так очевидно — Все женщины устроены так — Не все. Только те, которые любят по — настоящему. Просто любят, а не "за что-то " или «почему-то».

— Почему?

— Потому, что другим достаточно « чего-то» или « почему-то». А слова — напротив, ни к чему. Так, романтические бредни.

— Значит, мне нужны были романтические бредни?

— Да, потому что настоящая любовь без них пересыхает и может даже умереть. Они для нее — как влага для растения. Они и мне были нужны, только я не желал этого признавать.

— Но теперь?

— Теперь? Теперь — да. Слушай. Самый большой грех, который совершил я в своей далеко не безгрешной жизни — это грех предательства твоей любви.

Предательство — вообще один самых страшных человеческих грехов, как я полагаю. Но предательство бескорыстной любви — грех вдвойне. Но и это еще не все. Не вдовое, втрое, тяжел мой грех, потому, что, предавая, я не переставал тебя любить, а значит, предавал и свою любовь. Вот. Получи, то, чего ты так хотела — голос его дожит, и это во сто крат дороже всех сказанных слов, хотя каждое для меня — дороже всех сокровищ мира. — Но можешь не беспокоиться, за все я наказан сполна, причем наказание настигло меня еще при жизни и, умирая, я осознавал полную меру своего просчета и расплаты за него.

— Я совсем не беспокоюсь об этом. Наоборот, мне также больно это, как и тебе — Я знаю. Прости. Ты же знаешь, некоторые вещи я говорю, вернее, говорил, по инерции — тебя всегда это раздражало. Но не об этом сейчас речь, такие это мелочи, если бы ты только могла понять!

— Я понимаю — Может быть, может быть, ты и понимаешь. Только ты, потому, что ты единственный мой человек… Ты, как бы это сказать…. ты — это я. Пошло.

Затаскано. Примитивно. Но других слов я не знаю. И вот теперь ты осталась там вместо меня. То есть не вместо, а словно бы я остался частично, в тебе.

Но подожди, об этом говорить я не умею, и потому запутаюсь А время идет, и я должен сказать главное Так вот. Я понял, все понял, но слишком поздно, чтобы начать бороться. Вернее, нет, не так. Я мог попробовать бороться, но силы были не равны, и я мог проиграть. Тогда бы они победили окончательно. И я решил отказаться от борьбы, сделать вид, что ничего не понимаю, а если и понимаю, то смирился и сломлен, но в самый последний момент, нанес им удар, о котором они узнали только после того, что сделали со мной… И я рассчитал все правильно. Я все-таки победил. Потом, когда тебе расскажут все подробности, ты поймешь, почему для меня было так важно, чтобы ты — моя оставшаяся на земле половинка, тоже сделала все в соответствии с моим расчетом. Сейчас ты не понимаешь меня….

— Нет, думаю, что понимаю в главном. Ты хотел, чтобы я осталась жива, а кто-то подталкивал меня к смерти.

— Умница!

— Но в том, что ничего не произошло, нет моей заслуги. Я только молилась, и вверила свою судьбу в руки Божьей Матери.

— Но разве этого мало? Ведь молитва молитве рознь. Ты молилась так, что была услышана — И отпустила веточку…

— Что?

— Нет, об этом не будем, это долгая притча.

— Не будем, если, долгая, потому что время мое истекло. Сейчас я уйду.

Прощай. Прощай. Прости.

— Я простила.

— Я знаю — Живи полной жизнью, не заточай себя в плен воспоминаний, просто помни меня. Хорошо.

— Обещаю.

— Этого достаточно, чтобы я там был спокоен. А большего я и не желаю.

Только покоя. Все, ушел!

— Егор!

Тишина была мне ответом. Предрассветная, теперь я знаю это точно, тишина пустой больничной палаты.

Я проснулась.

А может, и не спала все это время. Но этого уже не дано мне знать, и я не хочу теперь даже пытаться разобраться в этом.

Снова тяжелы мои веки и боль, правда, не такая сильная, как вчера, опоясывает горло.

И лицо мое туго перебинтовано, словно голову мою кто-то повязал плотной давящей косынкой.

Только глаза открыты и смотрят на мир, на солнце, которое где-то там за окном моей палаты, медленно выползая из-за горизонта, тянет ко мне ласковые, косые и яркие лучи, пронизывающие палату насквозь.

Этот кабинет с полным на то основанием мог бы быть кабинетом большого сановного начальника: министра или даже премьер — министра, хозяином его мог оказаться глава любой коммерческой структуры от банка до медиа — холдинга, но непременно крупной и респектабельной.

К тому же, кабинет весьма красноречиво говорил о том, что его хозяин, помимо немалых средств, обладал еще и неплохим художественным вкусом, либо просто был очень неглуп, и полностью отдал оформление свей обители на откуп толковым дизайнерам.

Все в нем было к месту, ко времени и порождало ощущение абсолютной гармонии и дорого, уютного комфорта.

Молодая женщина, с удивительно правильными, почти академическими пропорциями лица и очень короткой стрижкой комфортно расположилась на большом английском диване, классически сдержанно зеленого цвета в отдаленном углу кабинета, который подчеркнуто, был предназначен для деловых бесед, но с людьми близкими или, по меньшей мере, давно знакомыми хозяину кабинета.

Не случаен здесь и пылающий камин в массивном обрамлении зеленого, в тон мебели, мрамора, и низкий столик красного дерева заставленный сейчас чайными и кофейными приборами строгого гарднеровского сервиза, и большие кожаные кресла, составляющие вместе с диваном единый, добротный гарнитур.