Страница 30 из 63
Говорила она очень тихо и быстро, словно боясь, что не успеет сказать что-то для нее, а быть может и для меня, очень важное — Светлая, страдалица моя. Об одном хочу молить тебя, хотя не смею обращаться к тебе грешными своими устами. Не оттолкни руку, молящую тебя, не отверни свой лик, выслушай, ведь ты милосердна и светла душою — Сумасшедшая! — с ужасом понимаю я, и еще понимаю, что отделаться от нее будет не так-то просто. Нужно сделать всего несколько шагов, чтобы спуститься со ступенек, ведущих к амвону, но женщина стоит у меня на пути, и обойти ее нет никакой возможности: с обеих сторон меня подпирают узкие перильца. Остается один выход: вступить с ней в беседу и, разговаривая, постепенно двигаться к выходу. Там можно будет просто сбежать, вряд ли она погонится за мною. — Простите, — как можно мягче и спокойнее говорю я. — Вы, наверное, с кем-то меня путаете… — Но, услышав мое возражение, она впадает в сильное волнение, и обеими руками хватает мои руки, сжимая их довольно сильно — Нет, горлица моя, нет мученица, разве ж могу я спутать тебя с кем! Ты это! Как увидела я тебя на пороге храма, так сразу и открылось мне — ты это.
Я и нынче ночью, и уж сколько ночей кряду, вижу тебя, и путь, тебе уготованный. Я и в храм ходила, молила Господа, чтобы указал он мне, где искать тебя, пока не вознеслась ты в Царствие Небесное. И видишь — Господь милосерд. Он привел тебя в храм, и явил мне, чтобы могла я через тебя передать свою просьбу, а тебе поведать свое горе — Вы говорите, что видели меня во сне?
— Тебя, милая, тебя страдалица — Но почему вы называете меня страдалицей?
— Да как же, деточка моя, ведь мне про тебя все открылось И всю жизнь твою, и твои страдания явил мне Господь.
— Какие же страдания?
— Ты не веришь мне, милая. Так вот послушай, что я скажу тебе про твою судьбу…
Следующие несколько минут ( а может часов? — который уже раз за последние дни я вдруг перестаю ощущать движение времени, и будто зависаю в бесконечности, потеряв все привычные ориентиры ) я слушаю эту странную женщину в монашеском платье и темном платке, полностью скрывающем волосы, так что не возможно точно определить ее возраст, потому что лицо у женщины неопределенное: не молодое, но и не старое, бледное, почти без морщин, но словно выцветшее, лишенное жизни, потому поначалу я приняла ее за старуху.
Глаза же у нее совсем не старческие, но очень странные: пугающие, но и притягивающие одновременно. Светлые до белизны, прозрачные глаза ее, неподвижно устремлены на меня, и постепенно мне начинает казаться, что взгляд их проникает все глубже в мое сознание, и нет для нее более тайн в моей душе.
Я уже далека от мысли считать ее сумасшедшей, потому что молитвенной совей скороговоркой, она пересказывает мне всю мою минувшую жизнь, и называет меня, перечисляя все нанесенные Егором обиды, страдалицей и мученицей.
Ей известно про мои грешные мысли добровольно покинуть это мир, но и за них она не осуждает меня, а жалеет, утверждая при этом, что и Господь давно простил мне этот грех.
Я слушаю ее как завороженная, не в силах отвести глаз от ее прозрачного взгляда, пронзающего меня насквозь, и вдруг понимаю, что эту женщину я уже видела однажды. Только тогда она была в другом одеянии, и не было на голове у нее этого черного вдовьего платка, а потому так запомнились мне ее волосы, струящиеся вдоль плеч. И глаза запомнились, их она не скрыла от меня и сейчас — прозрачные глаза святой или восставшей из могилы, неживые, страшные и прекрасные одновременно глаза.
Я отчетливо вижу теперь, что это та самая женщина, что была на рекламной фотографии, так напугавшей меня недавно.
Но теперь, несмотря на всю дикость происходящего, я отчего-то ее не боюсь, более того, мне безумно интересно знать, что собирается она поведать мне дальше, и уже я сама тороплю ее вопросом — Хорошо, хорошо я вам верю, вы видели меня во сне, и вам открылась вся моя жизнь, но о чем вы хотите просить меня, ведь вы же знаете, как я беспомощна и одинока сейчас?
— Нет, деточка, Господь не оставил тебя и уже воздает тебе за твои страдания. Разве не явилась тебе душа твоего возлюбленного, в раскаянии и любви?
— Да, но я совсем не уверена была, что все это — не мой бред — Что ты, милая! Не сомневаться ты сейчас должна, а радоваться и благодарить Господа за его небывалую милость. Ведь душа того, кто так жестоко обидел тебя не найдет упокоения, пока не получит твоего прощения и не воссоединиться с твоей душой. И обе души ваши, познавшие многие печали и горе, воссоединившись в Царствии Небесном, обретут вечный покой и вечное счастье. Разве не чудо творит для тебя Господь?
— Но ведь души наши могут воссоединиться только после моей смерти?
— Воистину так — Но ведь я еще жива, как же может это произойти?
— В том, деточка моя, и благодать Божья, и испытание, ниспосланное тебе Всевышним. Сказано им, что душа твоего возлюбленного не обретет покоя, и, бестелесная, обречена скитаться в этом мире, пока не получит она твоего прощения и не пожелаешь ты, чтобы души ваши воссоединились. Все отдает Господь в твои руки, деточка моя, все. И в том великая милость, но и великое испытание.
— Значит, если я прощу его, и буду желать покоя его душе, я должна буду умереть? Но это значит — добровольно уйти из жизни, а ведь это грех?
— Не спеши, милая, и не сомневайся в мудрости и доброте Господа нашего, разве позволит он тебе согрешить, выполняя его волю?
— Но — как же?
— Все узнаешь ты в свое время, все, что будет положено тебе знать. Но еще, бедная моя, безвинная страдалица, разве забыла ты, что сама желала себе смерти в один день с любимым своим? Разве не об этом говорила ты ему, и разве не радостен был тебе такой конец?
— Да, но ведь это было еще тогда, когда он был со мной. И потом, сейчас его ведь уже нет, значит, все равно не получится — в один день — За то, что отступился от тебя, наказан он с лихвой, в том можешь не сомневаться, более всего самим собой наказан, тоской по тебе и раскаянием. А про то, что его уже нет, ты милая, ни думать, ни говорить не должна, ибо мысли эти греховны. Разве телесная оболочка есть сущность человеческая, а не бессмертная душа его? Думай, деточка моя, думай. Господь дает тебе великое небывалое право, но взамен возлагает на тебя бремя решения.
Женщина вдруг обрывает странную речь, как будто не говорит она, а читает по писаному, причем что-то из церковных книг, как читают во время службы, монотонно и плавной скороговоркой, и торопливо отступив от меня.
Потом поворачивается, и быстро семенит к выходу.
Только теперь я замечаю, что в храме давно ни души, погашены свечи и крохотные огоньки лампад, и лишь в высокие окна проникает с улицы бледный свет хмурого дня.
И от того в храме мрачно.
Темными провалами на светлых стенах зияют едва различимые иконы.
Лики святых, изображенные на них погружены во мрак, и только кое-где, жутко белеют из темноты, словно пытаясь разглядеть кого-то, притаившегося в тени колон, огромные пустые глазницы.
— Подождите, вы же хотели о чем-то просить меня? — запоздало окликаю я странную женщину, однако темный силуэт ее уже растворился в полумраке храма.
И я понимаю, что осталась в полном одиночестве.
Мне становиться страшно, но мысленно я пытаюсь успокоить себя тем, что нахожусь в святых стенах, и, значит, ничего дурного не может со мной случиться.
Однако кто же тогда была эта странная женщина, и могут ли быть правдой ее дикие слова?
Но она подошла ко мне именно здесь, под сенью Божьего храма….
И откуда на самом деле ей так много известно не то, что о моей жизни, но и о моих мыслях?
Вопросы, на которые нет ответа пугают меня еще больше, чем одиночество в сумеречном храме, и я спешу прочь, только сейчас замечая, размякшую, изогнувшуюся дугой свечу, которую все это время сжимала в руке.
На кладбище я добираюсь на такси, которое останавливается, едва только выбравшись из переулка на бульвар, я приближаюсь к кромке тротуара, и просительно поднимаю руку.